В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [8]

Над головой Николая Степановича в снастях плакал штормовой ветер. Воздушные завихрения поднимали на палубе столбики мелкой черной пыли. Словно рассерженные змеи, они раскачивались над палубой и вдруг стремительно прыгали за борт.

Впереди открылось море. Черные провалы волн подчеркивали белизну хрупких гребней, освещенных косым вечерним солнцем. Тяжелые волны гнались одна за другой.

Иногда утонченный пенистый гребень, подхваченный шквалом, обгонял бег своей волны, опрокидывался и с шипением рассыпался в радужную водяную пыль. И тогда, вместе с гибелью гребня, разрушался и обезглавленный вал. Он становился плоским, замедленным, его распластывали своей тяжестью нагонявшие волны…

В слепом беге волны наталкивались на стенку южного мола. Встретив бетон, волны с грохотом разбивались, образуя белый хаос из мириадов водяных капель, устремляющихся ввысь. И едва этот белый прах начинал оседать в море — новая волна с грохотом дробилась о камни и смешивалась с прахом своей предшественницы.

Бетонный мол защищал от волн старую «Оку». Она шла пока в полосе спокойной воды.

Николай Степанович никогда еще не видел настоящего штормового моря. Картина шторма завораживала, опьяняла. Отсюда, с акватории порта, прикрытой молом, штормовое море решительно подчиняло себе все мысли Знаменского, все его настроение. Он начисто забыл, как принял его капитан Сомов, он забыл даже, зачем он стоит на борту «Оки», что будет делать здесь в ближайшие месяцы. Море, стихия, ветер, упругая волна — все это властно ворвалось в сознание Николая Степановича, очистило душу, заставило глубже вздохнуть, дышать полной грудью… Как-то естественно, сами собой, вспомнились слова старой песни: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней». Он даже тихонько запел эту песню, потом запел громче и еще громче, совершенно не слыша своего голоса в грохоте прибоя. Какая-то стихийная радость и необыкновенная полнота жизни вдруг охватили все существо Николая Степановича, и он, нисколько не стесняясь, запел бы во все горло даже в полной тишине — пусть люди слышат!.. Ему хотелось широко поделиться своей радостью с людьми вокруг.

В эти минуты корпус «Оки» выходил из-под защиты южного мола. Судно вздрогнуло, покачнулось, тяжело выровнялось, потом качнулось еще раз, еще раз выровнялось и вдруг начало стремительно валиться, опрокидываться, без всякой надежды выровняться вновь…

Николай Степанович внезапно поперхнулся словами старой песни, такой знакомой, — сколько раз на вечеринках пета, по радио слышана… Теряя равновесие и чувствуя, что сейчас упадет на спину, он уцепился за планширь. Возвышенное возбуждение внезапно сменилось глубокой пустотой. Сознание заволакивалось наркотической дурнотой и бессилием. Николай Степанович вдруг начал задыхаться, еще не понимая, что судно перевалилось на другой борт, что он прижат к планширю грудью и рискует вывалиться в море. Судно рывком выровнялось и вроде бы стояло прочно. Николай Степанович ослабил бдительность и не уловил момента, когда палуба за его спиной снова начала проваливаться. Он не успел уцепиться за планширь и, стараясь найти равновесие, устремился спиной вперед, едва успевая переставлять заплетающиеся ноги.

Удар затылком о переборку свалил его на палубу. Темно-зеленая велюровая шляпа, купленная по случаю нового назначения, встала на ребро и задумчиво выкатилась за борт. Николай Степанович проводил ее взглядом. В иной обстановке он сказал бы вслед шляпе — «прощай, родная» или что-нибудь в этом роде. Но чувство юмора вылетело из него с ударом о переборку. Он лежал на спине, чувствуя, что ему даже удобно. Лежать было легче, чем стоять. Не так кружилась голова. Но ведь его могли увидеть в таком нелепом положении, и вряд ли кто поверит, что Знаменский загорает… Как только Николай Степанович подумал об этом — он попытался вскочить на ноги. Но он не смог уловить темпа качания судна и оказался только на четвереньках, головой в сторону крена.

Судно стремительно повалилось на борт.

Знаменский не смог удержаться, пошел юзом по наклоненной палубе и больно боднул головой железо. В отчаянии он замер…

Ему было очень плохо, так плохо, как давно не было. И хотелось попасть куда-нибудь в тесное пространство, ограниченное со всех сторон близкими стенками…

— Вы что ищете? — услышал он над самым своим ухом недоуменный вопрос, и сильная рука ухватила его за воротник пальто.

— В каюту… помогите добраться, — задыхаясь, простонал Николай Степанович, теряя рассудок и мужество. Он даже не приподнял головы. Его зверски мутило, и ему уже было совершенно безразлично, что кто-то придерживал его за шиворот, словно собаку за ошейник.

— Это можно, — спокойно пробасил тот, сверху. — Только в каюте хуже, это я вам точно говорю. В таких случаях на воздухе — милое дело…

— Но я прошу вас… будьте человеком…

— Хорошо, сейчас… — и обладатель баса, это был боцман, приподнял Знаменского под руки.

В каюте, действительно, лучше не стало. В душном застоявшемся воздухе вакханально размахивали коечные и иллюминаторные занавески. Они загадочно замирали под самым немыслимым углом к палубе. От их размахиваний и замираний веяло пьяным бредом.