В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [48]

Но мысль эта так и осталась недодуманной, вялой и бледной. Самым сильным чувством в этот момент была радость Его не списали с судна! Не списали все-таки!

И радость эта сразу заслонила все остальные мысли и чувства.

Однако существуют все-таки на свете слова и поступки, которые не исчезают из памяти даже очень испорченных людей.

Заступничество товарищей не успело ни по-настоящему растрогать, ни потрясти Горохова: слишком все быстро произошло и немного потребовало сил с его стороны.

Но все-таки Горохов не забыл поручительства своих товарищей.

Не забыл отчасти, быть может, потому, что крепко запомнил непримиримое лицо Шубина. Конечно, Шубин поверил не ему, Горохову, а Павлову поверил и другим.

В рейсе Горохов не раз ловил на себе испытывающие взгляды ребят. И никто ему не улыбался, и никто его не подбадривал, как случалось раньше.

Горохов работал, как всегда, старательно. И думал, сколько мог.

В первую стоянку после этого рейса, чтобы не искушать себя, Горохов вовсе не сошел на берег. А в следующую стоянку, когда записывались в культпоход, Горохов бочком протиснулся к столу и постучал по листку ногтем: «Ну-ка, запиши… попробую…» «Попробуй, попробуй», — засмеялись ребята, и помполит засмеялся, он записывал желающих на спектакль.

В театр Горохов пошел вместе со всеми и на судно вернулся со всеми вместе. И самым удивительным для него самого было то, что его не мучило желание оторваться от всех и выпить. Как обычно он выпивал. По дороге обменивались впечатлениями, и Горохов вставил в общий разговор пару своих замечаний, не глупее прочих были замечания…

В каюте, когда они остались вдвоем, скупой на слова Павлов сказал: «Ну вот, Вася, худо ли по-человечески день провести?»

И сам же ответил: «Не худо, Вася. И голова не болит, и люди от тебя не отворачиваются. Ты на меня, Вася, сердца не держи, если ворчу. Для тебя ж стараюсь…»

Первый раз в жизни Горохов дал себе слово не пить больше. Не капитану, не помполиту, не общему собранию, а — себе.

На третью стоянку, в Клайпеде, матросы умышленно предоставили Горохова самому себе.

Он ушел на берег один.

Он шел по улицам, сдерживая шаги и возбужденное дыхание. Шел, убеждая себя, что выбрался в город только затем, чтобы привести в порядок шевелюру. Горохов дошел-таки до парикмахерской, сел в кресло и через полчаса вышел из парикмахерской. Вышел и двинулся по улице, ведущей к порту. У входа в знакомый ресторан Горохов дрогнул и замедлил шаги. Воля и соблазн, действовавшие в разных направлениях, чуть не разорвали его пополам. Однако его хватило, чтобы не остановиться совсем: шаги он замедлил, но не остановился, а так, замедленными шагами, прошел мимо. Прошел — и снова набрал скорость. Пошел, как идет по делу занятый человек, которому даже вывески читать некогда…

И кто знает — может быть, эта маленькая победа над собой могла стать самым замечательным событием в его жизни. Во всяком случае, Горохова охватила радость неизведанного ощущения — радость победы над собой. Он и не подозревал никогда, насколько власть над искушением приятней удовольствия от потворства искушению. Он и не подозревал, что можно так, сразу, вырасти в собственных глазах, преодолев привычную слабость.

К сожалению, порочность существует не только внутри нас. Горохов не успел еще в полной мере насладиться победой, как, откуда-то сбоку, ласково прозвучало:

— Вася, здравствуй! — И крепкая рука Очаровательной Клары властно подхватила его. — А я узнала, что вы снова пришли, и жду, и жду, а тебя нет и нет… Выбежала на улицу, вдруг, думаю, встретимся. Видишь — не ошиблась, встретились. Ты ко мне шел? А? Почему ты такой сердитый? Что-нибудь случилось?

— Ничего, — мрачно и глухо ответил Горохов.

— Тогда что ж мы здесь стоим? Идем ко мне! Мы ведь столько не виделись… — И Очаровательная Клара энергично потянула его за рукав. Василий топтался на месте, окаменело упираясь, не зная, что сказать. Тогда Клара порывисто повернулась к нему лицом.

— Ты не хочешь идти ко мне? Ты не рад нашей встрече? Ты вот что, друг! Ты запомни: в Клайпеде для тебя есть только одна женщина — это я!

— Ай, да я знаю, я рад, но… — невнятно начал Горохов.

— Тогда кончай пудрить мне мозги! Идем! — приказала Очаровательная Клара. Горохов вздохнул и послушно побрел рядом. Порочность Очаровательной Клары была сильна, как воля гипнотизера. Сопротивление казалось нелепым. Чудесное перерождение души не состоялось.

В эту стоянку Горохов вернулся на судно за два часа до отхода. Макинтош, накинутый на рубашку, свободно ниспадал с его плеч.

— Иди прямо к старпому, — встретил его вахтенный матрос у трапа. — Капитан говорит — тебя в рейс не брать.

Горохов снова перевернул горячую подушку. Было душно, каждый удар сердца гулко болью отдавался в голове. Ему хотелось не думать о себе, уйти от самого себя. Он весь сжался, стараясь судорожным напряжением мускулов опустошить мозг и парализовать память. Он ворочался в койке, не в силах уснуть, а перед его глазами возникали все новые видения его безвольного существования, словно сам бес продергивал через его душу нить ушедших в прошлое дней. Он снова переживал плаксивую униженность своих просьб — не увольнять его из пароходства: он каялся в кабинетах строгого начальства.