В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [47]

Горохов извинился за полуминутное опоздание. «Служба!» — пожал он в оправдание плечами. Блондинка улыбнулась.

А капитан Шубин чуть-чуть не вошел в буфет следом за своим матросом — до того он был обескуражен. К счастью, он вовремя вспомнил, что вечером отход, а дел еще прорва, — и поспешил в пароходство.

Часа через два Шубин возвращался той же дорогой. Перед поликлиникой водников Шубин замедлил шаг, подумал — и вошел. В регистратуре ему совершенно категорично сказали, что матрос Горохов сегодня за врачебной помощью не обращался.

Когда Шубин вернулся на судно, Горохов, переодетый в обычную вахтенную робу, молодцевато встретил его у трапа.

— Ну, как зуб? — спросил капитан возможно безмятежней.

— В порядке! — улыбнулся Горохов.

— Что в порядке? вырвали? или подлечили?

— Вырвали. Говорят, смысла нет возиться, — махнул рукой Горохов. — Хорошо еще — успел перед отходом, не дай бог, в море…

— Да, не дай бог… — согласился Шубин. — А рвали как, с новокаином?

— Нет, зачем? Я их всегда так вытаскиваю… Уж как припечет, тут не до этого… Не первый раз…

— Не первый, это заметно, — сказал Шубин, внимательно посмотрев на матроса. — Ну-ну…

И Шубин ушел в свою каюту. Ему стало противно от этого разговора, от собственного желания накричать на матроса, резко оборвать легкую, накатанную ложь.

Шубин давно взял себе за правило в подобных случаях прекращать всякие объяснения, если обстоятельства позволяли. Дело касалось не школьника, дело касалось взрослого человека, вполне отдающего себе отчет в том, что он говорит. И что делает.

Через десять минут Шубин вызвал Горохова к себе и сказал, не вдаваясь в подробности:

— Хватит, Горохов. Мне все известно, и не будем водить друг друга за нос. Есть у меня одна слабость — я терпеть не могу наглого вранья. Легко и достоверно врущий человек способен на любую подлость, в этом я глубоко убежден. Вы продемонстрировали в своем вранье завидную выдержку и доказали этим, что вранье — ваша вторая натура. Идите к третьему штурману. Я уже распорядился, чтобы вам произвели расчет.

Горохов попытался было сразу броситься в страшные клятвы, но капитанское лицо выражало такую решительность и твердость, что Горохов сразу же потерял надежду разжалобить Шубина. Тогда Горохов кинулся вниз, к ребятам, к помполиту, к Павлову. Он просил, он умолял, он приводил доводы и объяснял положение.

Положение было незавидное.

Его товарищи по работе и плаванию слушали это словоизвержение и прятали глаза. Всегда как-то неловко отказывать товарищу в доверии. А доверять Горохову и тем более — поручиться за него на «Ладожце» вряд ли кто смог бы…

Неожиданно для всех, и для Горохова в том числе, первое слово сказал Павлов. «Товарищи, — сказал Павлов, — я вас прошу за него. И я, и многие другие тоже виноваты, что он такая дрянь…»

Во всякой судовой команде есть два-три авторитетных человека, мнение которых уважается всем коллективом. В команде «Ладожца» Павлов был таким человеком.

Его просьба оказалась решающей.

В каюту к Шубину постучались и осторожно вошли шесть матросов, предсудком и комсорг. Горохов притаился в коридоре.

— Какая-нибудь комиссия? — спросил Шубин.

— Да нет, Вячеслав Семенович, — выступая вперед, сказал предсудком. — Просьба у нас, к вам лично…

— Просьба? гм… существенная, видимо, просьба, если в дело пущен количественный фактор. Слушаю.

Предсудком переступил с ноги на ногу, вздохнул и посмотрел на капитана. Так же, молча, смотрели на Шубина еще семь пар глаз, и в каждом взгляде светилась искра благородного душевного волнения.

И в секундную эту паузу капитан почувствовал, с какой верой, уважением и надеждой смотрят на него люди. И — честное слово! — одна эта секунда стоила того, чтобы недосыпать, чтобы отдавать всего себя этим людям, чтобы быть капитаном такого экипажа…

— Ну, так и будем молчать? — проговорил Шубин, улыбаясь.

— Товарищ капитан… Вячеслав Семенович… мы… просим. Мы просим не списывать Горохова, Вячеслав Семенович.

— Ах, вот что… Разжалобил? Наклялся? Опять поверили?

— Да не в том дело… Видите, Вячеслав Семенович… в нас самих дело. В нас. Не все мы сделали, чтобы он человеком стал, чтобы он лучше…

Шубин подумал.

Приятно, конечно, когда люди приходят замолвить за товарища слово. Когда не боятся — даже за такую заведомую дрянь — поручиться. Но, с другой стороны, каждое такое прощение для кого-то всегда означает надежду в будущем: его простили — и меня простят. И все-таки, раз уж люди пришли просить…

— Хорошо, товарищи, Я уверен, что вы крепко обсудили все, прежде чем прийти ко мне. Мне остается только послушаться вашего совета. Я прошу извинить меня, сейчас готовлю документы к отходу, и о подробностях вашего поручительства за Горохова мы поговорим потом. Горохов остается на судне. Но передайте ему, что как бы много ни было у него нянек — все зависит от него самого. И не дяде, а ему самому придется отвечать за себя в дальнейшем. Есть, знаете ли, такая поговорка: если ты обманул меня раз — стыдно тебе. Если ты обманул меня второй раз — стыдно мне. Заранее вас предупреждай — если случится второй раз, комиссий не собирать…

Что-то похожее на прилив признательности шевельнулось в сердце Горохова, когда он услышал ответ капитана. Он видел широкие плечи Павлова в дверях каюты, высокую фигуру предсудкома, и в его сознании почти оформилась мысль о настоящих, верных друзьях, которые пошли просить за него, Горохова.