В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [45]

— А ты, Вася? ты с самолюбием?

— А как же! Я все ж на «Ладожце» плавал… Я жизни настоящей посмотрел… Это ж пароход — не вашей задрипанной «Оке» чета… Да и я там не в худших числился, в газете про меня печатали, три месяца на почетной доске висел…

— Отвиселся! — свешиваясь с верхней койки, тоскливо пропела кудрявая черная голова с озорными глазами.

— А ты молчал бы, Вертинский. Я ведь не похвастать говорю, я к тому, что настоящую морскую жизнь видел…

— То-то тебя и выперли с «Ладожца», — не унимался Вертинский.

— Выперли… А зря и выперли, — отмахнулся Горохов.

— Пить надо меньше, Вася, — отечески посоветовал Максимыч.

— Да не в том дело, — буркнул Горохов.

— Ну как не в том? В то-ом. Кишка-то у тебя тонка… Ты прошлый раз в Виндаве в милицию загремел — и не Николай бы Степанович, чистить бы тебе общественные гальюны в Виндаве… Молодой, а до водки сам не свой. Будто алкоголик со стажем…

— Соображай, чего городишь!

— А я и соображаю. Я всяких видал, и со стажем, и без стажа. Я очень даже соображаю. Это сейчас ты еще держишься, значит, думаешь вернуться на «Ладожец». А вот через рейс-два, когда поймешь, что тебе дороги назад нету — все твое безобразие наружу и вылезет. И оставим мы тебя где-нибудь в новороссийской милиции, а вещички вышлем по почте из Архангельска. Не ты первый, не ты последний. Вот тебе мое соображение…

— Не каркай… — отмахнулся Горохов.

— Ты не отлаивайся, Вася. Тут — во! — как нужно себя соблюдать — во! в кулак зажаться, и ни-ни. Чтоб и не оглядываться на витрину.

— Все равно уйду, — настойчиво повторил Горохов. — Не нравится мне у вас. На «Ладожец» не возьмут — на другое судно уйду. Худо на вашей «Оке». И капитан у вас зверь. Замкнулся наверху, сидит, дичает, вот-вот загрызет кого-нибудь со скуки.

— Тебе-то Сомов чем не по душе? — не выдержал Вертинский и опять свесился с верхней койки. — Вроде бы нашли общий язык, а? Старшим рулевым тебя определил, так дело пойдет, скоро и в старпомы назначит, а, Вася?

— Да заткнись ты!

— А чего? пробьешься! Ты уж тогда нас с Максимы-чем не забудь.

— Да иди ты! — вскочил Горохов с угрозой.

— Ой, чур, лежачего не бить, — заверещал Вертинский. — Не испепеляй меня, Вася, взглядом. Дыши носом — успокаивает. Гут найт, бэби, мне на вахту скоро… — и Вертинский отвернулся к стенке.

— Трепло! — огрызнулся Горохов.

— …гороховое, — закончил Вертинский и деланно захрапел.

Горохов, не раздеваясь, бухнулся в койку.

Он пролежал минут двадцать неподвижно, злость немного улеглась, но сон не приходил. Этот Вертинский всегда за собой последнее слово оставит, и всегда крыть нечем. Но сегодня даже не в нем дело. В голове путался клубок беспокойных мыслей.

Сначала Горохов вспомнил «Ладожец». Там его соседом по каюте был матрос Павлов, такой же неторопливый, основательный, как и Максимыч. И что удивительно, Максимыч и Павлов никогда не встречались и не знали ничего друг про друга — а Максимыч почти повторил сегодня обидные слова Павлова насчет вещичек из Архангельска.

Горохов беспокойно заворочался. Почему ж это оба пожилых матроса думали о его будущем одинаково скверно? Или он, Василий, похож на кого-нибудь, такого безнадежного, или еще почему?..

Горохов вырвал из-под головы подушку, нагретую щекой, перевернул ее на другую сторону и прижался к прохладному полотну разгоряченным лицом.

Первый раз в жизни он так пристально оглянулся на себя и свое прошлое.

Ну пил он, Василий Горохов. Ну, подумаешь, не он же это придумал… Да и не так чтобы очень уж… так… попивал, когда на берегу приходилось… На свои же, не на ворованные… Это ведь легко судить, если сам не расположен… а ты попробуй… отвыкни… Плавать-то он начал на маленькой баржонке самоходной, в каботажке. Совсем еще мальчишкой, из детдома…

Да, Горохову в этом смысле не повезло. На том суденышке нашлась пара бездельников, списанных уже отовсюду, и выдавали себя они за морских волков и непонятых героев. Показались они Василию умными, романтичными, разочарованными, обиженными. Понравились они Василию. Начал подражать им, сам того не замечая. В их компании и распробовал водочки, и наслушался всякой ловко скроенной чепухи о шикарной жизни, настоящей морской дружбе и чести, когда последний рубль отдай другу, если у него душа горит. Чтоб было чем душу залить.

Некоторое время они повсюду таскали за собой легковерного парнишку, которому лестно было побыть, вроде бы на равных, в мужском обществе. А потом он надоел им, и они нашли себе какую-то новую забаву. Но к тому времени Горохов в них уже не очень нуждался. С их легкой руки он стал попивать, и представление о моряке, который на берегу должен быть обязательно «под мухой», так и осталось при нем. Начальство не очень поощряло такую линию поведения, но и не слишком наказывало: только что война кончилась, на флоте людей не хватало.

Вскоре Горохова назначили на судно загранплавания. Работал он хорошо, старательно, быстро, но всегда сближался только с теми из команды, кто умел осторожно пить на стоянках, так чтоб и удовольствие иметь и чтоб на неприятность не нарваться.

Так проплавал Василий несколько лет, сменил полдесятка судов и уже опытным матросом оказался на «Ладожце». К тому времени он успел превратиться в настоящего конспиратора. Уходил на берег всегда один, завел во многих портах укромные уголки и надежные знакомства. Деятели этих темных уголков имели свои понятия о порядочности и благородстве, соблюдали свои законы. Горохова эти законы устраивали, с деятелями ему было весело и, в общем, надежно. Они проявляли к Василию известную заботу, живо интересовались его плаванием, выслушивали морские истории, хохотали где надо и сочувствовали тоже. Перед попойкой они всегда выясняли, когда ему нужно вернуться на судно, вовремя будили, окачивали водой, приводили в чувство — и даже провожали до ворот порта, для надежности. Им было выгодно, чтобы Вася возвращался на судно вовремя. А то уволят, чего доброго, Васю — такой источник высохнет…