В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [44]

— Нет, Николай Степанович, друзья тут не помогут. Случилось? Пожалуй, уже случилось. — Игорь Петрович подумал, потом выдвинул ящик стола и положил измятые листки перед Знаменским.

Николай Степанович пожал плечами и внимательно прочел записку, видимо не один раз. Пробормотал:

— Нет подписи, и не окончена мысль…

— И подписи нет, и даты нет, исходящего номера нет, и без круглой печати недействительно… — грустно сказал Карасев, — Четвертый листок ветер унес в залив, а вся остальная мысль была на нем. А ветер, скотина, унес его вдаль…

— Догадаться нетрудно, — сказал Знаменский и осторожно положил листки на край стола. — Был у меня сходный случай, еще когда на батарее служил… Знаете, на побережье — от всего далеко, продукты завозят на год, жилье — казарма, учиться детям негде… Ты, говорит, столько по этим дыркам болтаешься, ты, говорит, и города толком не видел, ребята без тебя растут, я, говорит, тоже, вроде соломенная вдова… Просись, говорит, в большой гарнизон. Черт его знает, — вздохнул Николай Степанович, — в таких делах женщина всегда права… Но я-то знаю — не отпустят меня: совестью припрут, партийным билетом, чем хочешь… Время было такое — молодежь осваивала ракеты, а мы, старики, дослуживали на старых пушках… Тянулось-тянулось, потом заменили нас, привезли ракеты, все спрятали под землю, в бетон, в железо, а нам дали расчет. Жена обрадовалась, мальчишки обрадовались, только мне невесело. Куда я денусь, со своим артиллерийским приданым. Взяли меня в райком. Потом говорят — укрепляем кадры в пароходстве, иди на судно, у тебя получается с людьми. Польстили, так сказать. А я люблю все новое, чего раньше не нюхал. И люблю, когда вокруг один коллектив, — как рота раньше. Помню, ребята уходят в запас, до того жалко отпускать, привыкнешь за три года, как к своим… Так что мне, видимо, предстоит еще моя записка с причала… Опять семья без меня живет. Мальчишки, правда, большие уже, но с большими матери трудней, большим отец еще больше нужен.

— А пока ничего?

— Пока ничего. Никак не привыкнут ко мне, без погон. Обмениваемся радиограммами… Да, Игорь Петрович, а что жена ответила вам на вашу радиограмму?

— На какую радиограмму?

— Как на какую? На ту, что вы послали сразу после записки?

— Я ничего не посылал, — ответил Игорь Петрович почти шепотом.

— Как? после такой записки? ничего не посылал? да как же… Игорь Петрович? вы в своем ли уме? Женщина ведь тоже человек, и она все понимает, но в таком положении ей нужно вдесятеро больше внимания… Я своей писал с батареи, через день — письмо. И запечатывал. Отправляли редко, раз в месяц, а то и реже. Она получала сразу штук двадцать, а то и сорок. Потом рассказывала — разложу, говорит, по хронологии, сижу и читаю целую неделю… Как же вы так, Игорь Петрович… Бегите, срочно, отстучите… Люблю, скучаю, мечтаю о встрече, серьезно думаю о будущем, следующую стоянку обязательно приезжай, все обсудим… Что еще? Береги себя. Радируй здоровье, обнимаю, целую — да как же так можно, Игорь Петрович… Успокойте ее немедленно, а потом уж будете голову ломать над своим будущим… Вот, если хотите, я вам еще пример приведу, товарищ у меня…

— Николай Степанович, остальные примеры потом — я бегу.

И Карасев бросился к радисту.

Знаменский решил подождать старпома. Он сел в кресло у стола, закурил. Потом долго сидел неподвижно, с потухшей папиросой в руке. Карасева все не было. Но Знаменский уже, казалось, забыл о старпоме. Он думал о чем-то другом. Иногда, видимо, поток его мыслей встречал неожиданное препятствие. Он вскидывал вверх брови, словно собираясь задать вопрос: а почему бы и нет?… Потом ход его размышлений, вероятно, принял веселый оборот, и он улыбнулся незаконченной улыбкой, как улыбаются во сне.

— А что, в конце концов… бог не выдаст, свинья не съест… попытка не пытка, поживем — увидим… — Знаменский сказал это неизвестно кому, может быть — себе. Потом решительно подвинул блокнот старпома и принялся писать. Несколько листов полетело в корзину под стол, прежде чем две страницы вместили, наконец, результат его размышлений. Николай Степанович хотел достать конверт, открыл стол и тогда только вспомнил, что он не в своей каюте. Он взял готовое письмо и пошел к себе: И мы бы никогда не узнали, о чем так отрешенно размышлял Знаменский в каюте старпома, если бы не адрес, который он четко вывел на конверте: «Пароход «Ладожец», капитану Шубину».

17

А в это время внизу, в четырнадцатой каюте, плотными слоями висел табачный дым, лениво уплывавший в полуоткрытую дверь. За отпотевшим иллюминатором потухал зимний день. Внизу, под ногами, упруго трудилась машина, да иногда сонная волна глухо билась о стальную обшивку.

— …говоришь, все равно на каком судне плавать? все капитаны, говоришь, одинаковые? Ерунду ты городишь, милый мой! — горячился рыжий щуплый матрос Горохов, устремив язвительный взгляд на пожилого спокойного Максимыча, лежавшего на нижней койке. — А знаешь почему? — наседал Горохов. — Потому что тебе все равно. Потому что кожа у тебя слоновья, потому что тебя ничем не проймешь. Потому что всегда ты плавал на тихоходах, как ты сам. Недаром тебя Сомов прозвал — «тихий ход»… А ты даже не обижаешься. Тебя даже несправедливо выругают — ты все равно не обижаешься. Ты человек без самолюбия, и куда ты его подевал?