В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [40]

— А что, помполит тоже в каюте сидел?

— Да нет, почему же… Внешне все было как обычно — был хоровой кружок, устроили плавательный бассейн на корме, занятия, лекции, собрания, газета — все нормально. Не в этом дело, — люди меняются. Пресыщаешься знакомым обществом, дальше некуда. Вдруг видишь — один редко бреется, другой чавкает над борщом, третий еще что-нибудь… Одни и те же лица, изо дня в день, почти полгода… На судне никто не сошел с ума, обошлось без глупостей. Видимо, дисциплина и тренировка все-таки сказываются. Но не дай бог ходить всю жизнь вот в такие затяжные рейсы… На мостике, конечно, спокойствие и благодать, впереди никого, по бортам никого, по корме никого, под килем три километра воды… А вот я сам слышал, как взрослый сильный мужик ревел по ночам. Взбрендило ему, что жена изменяет. Ревет — и все. Он в соседней каюте жил, мне слышно. Спать не дает и ревет натурально, и мне уже всякая дрянь в голову лезет, головой мотаешь, а не отмотаться. Ну, я выдержал характер — одну ночь, ушел из каюты и спал на мостике. Думаю — бывает, мало ли… сунешься сочувствовать, схлопочешь по морде, и он же будет прав, не суйся. Пройдет, думаю. А на вторую ночь слышу — опять. Он там, за переборкой, ворочается, вздыхает, стонет, зубами скрипит. Потом заплакал, тихонько так, повизгивает как щенок. Ну, я к нему не стучался, дверью хлопнул, резко вошел. Брось, говорю, думать, не думай, говорю, а то еще чего придумаешь… Он мне все рассказывает, про письмо какое-то, старое, про слова какие-то не такие, в общем — накрутил себя мужик. И не может остановиться. Ну, я его успокоил, как мог, привиделось, говорю, брось психовать. Был у меня запас — выпили мы, вроде отошел. Потом, как в Виндаву пришли, жена его приехала, встречала, все нормально. Приходил ко мне, извинялся. Климат, говорит, действует или какой тропический комар укусил. Ничего, говорю, бывает. Нормально, в общем, кончилось. И должен вам сказать, Николай Степанович, что этот механик вовсе не был истеричкой. Самый нормальный человек, во всех отношениях. Но его нельзя было надолго отрывать от берега, от семьи. Пока плавали на коротком плече, он еще держался. Тут через неделю-две все-таки можно по твердому пройтись, в кинишко сходить на берегу, телевизор посмотреть. А в океане он не выдержал. Мысли полезли — и готов.

Знаменский слушал старпома с напряженным интересом. Карасев отметил про себя: «А слушать он умеет, слава богу, это уже не мало…»

За годы плавания Игорю Петровичу встречались разные капитаны и разные помполиты. Знаменского он почти не знал, но ему понравилось в Николае Степановиче уже и то, что он успел заметить в помполите: чувство юмора, трезвость ума, простота, советская убежденность. К этому теперь можно добавить умение слушать. Не так мало, если разобраться…

— Да-а… — протянул Знаменский.

— В каком смысле? — спросил Игорь Петрович. — Думаете, сколько-нибудь преувеличиваю? Ни-ни, у вас еще будет время убедиться во всем самому. И не исключено, Николай Степанович, что вы лично запросто перенесете первый такой трансатлантический рейс. Первый, я подчеркиваю. Но и в случае такого успеха — не торопитесь с выводами. Море вообще не любит быстрых выводов… Не забудьте, что вам мореплавание в новинку. Для вас оно насыщено новизной, и все новое так или иначе будет интересно. Главное — вы еще не устали от накопления тоски по семье, дому, берегу. Это накопление происходит постепенно, с годами, и если вы вдосталь поплаваете, вы это будете чувствовать…

— Да я вроде уже, — улыбнулся Знаменский.

— Ну, это еще цветочки!.. Так вот, Николай Степанович, трудно сказать, что лучше — легкая жизнь дальних рейсов или суматоха на Балтике и в Северном море, с недосыпанием, переработками, дерганьем в порту. Кому что нравится. Выбирать, правда, не приходится, жизнь наша — куда пошлют… Вот так.

— Спасибо, Игорь Петрович, — просто сказал Знаменский. — Кое-что проясняется. Я вас не очень задерживаю? нет? Тогда вот у меня наша бассейновая, — Николай Степанович достал из кармана газету. — Здесь все пестрит двумя словами — «Ладожец» и «Онежец», «Онежец» и «Ладожец». Их тут хвалят на все лады, а я верю на слово. Я просмотрел годовую подшивку — «Оку» вспоминают только в числе отстающих или ругают по разным поводам. Судов в пароходстве не так уж мало, есть, наверное, и не хуже «Онежца», и не лучше «Оки». Почему так навалились на наше судно? что это? злая инерция? Или все по заслугам? Разве наш экипаж хуже прочих? Люди как люди, хорошие в большинстве. Без заскоков нигде не обходится, это ясно, однако «Оке» достается больше других…

— Николай Степанович, я ведь на «Оку» пришел Вместе с вами, мне трудно судить… Но кое-что я и раньше знал, могу поделиться. Прежде всего, о каком  н а ш е м  экипаже вы говорите, Николай Степанович? Здесь нет спаянного стабильного коллектива, который принято среди моряков называть экипажем…

— Как нет? Что-то перестаю понимать вас.

— Очень просто. На нашей «Оке» работают морские поденщики. Кто отстал от своего судна, приехал после отпуска, а судно в море, кто списан на «Оку» за неблаговидные дела, а кое-кто проходит здесь испытательный срок, или, если угодно — испытание капитаном Сомовым… Экипаж… какой это экипаж, если за три последних рейса мы сменили почти треть рядового состава. А раз нет стабильного коллектива — нет смысла говорить о традициях, о плане, о дисциплине… Да вот, недалеко ходить, — обязательства, которыми мы прикрываем вялую нашу работу, приняты моряками, давно уже плавающими на других судах. Из того, старого, состава остались капитан, два штурмана и боцман. Да в машине кое-кто… А без стабильного экипажа, можете быть уверены, никто нас на Доску почета не зачислит. В самом оптимальном варианте — станем середнячками…