В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [38]

Убедительная сила этих прыгающих букв в том и заключалась, что не содержала в себе тонкой продуманности письма, рассчитанного на психологический эффект. На столе перед Игорем Петровичем лежал слепок Люсиных чувств. Их горькая неподдельность не вызывала сомнений…

Игорь Петрович задумался. Однако его размышления не раскрывали перед ним ни новых надежд, ни утешительных перспектив. Будущее рисовалось мрачным. Он спрятал листки в стол.

Какие-то смутные мысли, мысли без определенной окраски, ходили по кругу в его сознании, и он сам понять не мог, о чем же конкретно он думает и думает ли о чем.

Беда была все-таки в нем самом. Он не мог принять решения, а время компромиссов, видимо, миновало. И на «Оке» он был пока новичком, и ни с кем близко не сошелся — ни поговорить, ни посоветоваться, ни душу отвести…

Дверь за его спиной скрипнула.

— Вы не отдыхаете, Игорь Петрович? — спросил голос помполита. Знаменский был явно чем-то взволнован или смущен. — Мне бы хотелось поговорить с вами. Если можно сейчас…

— Ну что ж, входите, садитесь, давайте говорить, — без особой радости ответил старпом. Он был слишком подавлен собственным состоянием, и в эту минуту ему не хотелось ни разговаривать, ни вникать в чужие волнения.

— Вы извините меня, Игорь Петрович, — замялся Знаменский, — я, кажется, не вовремя… Разговор у меня не срочный, и можно отложить, поговорим в следующий раз…

— Нет-нет! — Игорь Петрович вскинул голову, глаза его блеснули, он словно очнулся. — Николай Степанович, слушайте, садитесь, ради бога, давайте поговорим. Давайте поговорим, — повторил Карасев, — честное слово, я соскучился по неофициальному разговору, давайте поговорим, — Игорь Петрович произнес все это в каком-то запале, в лихорадке. — Да сядьте вы, наконец!

Знаменский внимательно посмотрел на старпома.

— Это другое дело. Теперь сяду. Ну, так кто первый?

— Вы, конечно. В порядке поступления заявок, — сказал Карасев.

— Я? Ну хорошо. — Знаменский сосредоточенно нахмурился. — Игорь Петрович, сначала прослушайте небольшое предисловие, иначе вы не проникнетесь моими настроениями, а без этого не поймете, чего я хочу от вас. Знаете ли, я никогда не был моряком, не собирался им стать. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы госстрах не страхует, н-да… Естественно, я знать не знал, как живут и работают моряки. Как-то ни к чему было. А сейчас я — с вашего разрешения — первый помощник капитана и обязан быстро усвоить все о море, моряках и пароходах… Только в этом случае я смогу принести, так сказать, расчетную пользу. Пока не могу похвалиться. Пока я твердо усвоил только то, что в качку обедать все же надо. И даже научился съедать кое-что, не все отдавать обратно. Н-да…

— Не так уж мало, — заметил Карасев.

— Может быть. Но в остальном мои успехи скромнее. Правильно понять новую среду и новые отношения, основываясь только на своем опыте, — значило бы войти в курс дела… ну… через год. Но иждивенцем целый год плавать нельзя. А никаких предварительных плаваний мне не предоставили, никакой стажировки не было. Вот поэтому мне нужен ваш опыт, за которым я так бесцеремонно и вломился в вашу каюту. Дело в том, что у меня нет возможности сравнения. «Ока» — первый пароход, на котором я плаваю, Александр Александрович — первый живой капитан, командующий судном на моих глазах, вы — первый старпом. Все первое, все заново… Я почти ничего не могу сказать ни о мореходности нашей «Оки», ни о ваших деловых качествах или качествах капитана. Я профан в морском деле, и мне не с чем сравнить. Я смотрю на всех вас, на судно, я изучаю, наблюдаю, в чем-то немножко принимаю участие, — но это не совсем то. Не то, ради чего партия послала меня на судно. Я отчетливо сознаю, что в моем, поведении пока слишком много от любознательности бездеятельного пассажира. Пока я не оправдываю своего должностного назначения, пока я ничего не улучшил и ничего не исправил. А я догадываюсь, что у нас не все благополучно, что мы плаваем не так, как нужно бы плавать, работаем и живем не так, как, должно быть, работают и живут на других судах. А как там живут — я не знаю. Ну и, естественно, все это меня очень угнетает. Во всяком случае — не радует.

Знаменский задумчиво помолчал.

— Вопросов у меня к вам много, не знаю даже, с чего начать… Ну… давайте хотя бы с нашей последней стоянки. Мы пришли в порт приписки, в родной порт, где проживают почти все семьи наших моряков, где основано пароходство, руководящее нашей «Окой». Короче говоря, мы пришли домой. Честно говоря, я совсем не так представлял приход домой… Я проследил всю стоянку собственными глазами, и то, что я видел, просто не укладывается в сознании…

— Что вы, Николай Степанович! Вы преувеличиваете. Ничего особенного не произошло. Бывало и похуже. Все-таки на этот раз мы простояли в порту около полутора суток. А иногда стоишь часов восемнадцать-двадцать, с тем же объемом подготовительных работ к следующему рейсу и с таким же потоком представителей…

— Да… этих представителей я запомню на всю жизнь… Но не на них свет клином… это все утрясется со временем. Есть более сложные проблемы, требующие немедленного разрешения. Ну, хотя бы отдых людей во время стоянки. О каком отдыхе может идти речь, если вся стоянка, как вы говорите, исчисляется двадцатью часами да к тому же она еще паршиво организована? Ведь вот вы, Игорь Петрович, не смогли побывать дома, потому что ваше присутствие на судне оказалось совершенно необходимым. И остальные штурманы не отлучались домой. Матросы тоже оставались на борту — для перешвартовки судна от причала к причалу. Уйти домой они так и не смогли, потому что порт без конца ошибался, когда же будет закончена выгрузка и начнется перешвартовка. Мы пришли в свой порт, нас ждали родные, дети, жены, но у многих из нас не нашлось времени забежать домой и повидаться с ними. Это просто чудовищно… тем более — мы три месяца не были в советском порту… Неужели никто всерьез никогда не говорил об отдыхе в порту? Разве это такое привычное и безнаказанное дело — не дать моряку ступить ногой на свой берег? Ведь дураку ясно, что никакой Лондон не заменит домашней встречи с родными…