В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [36]

Видимо, старпому было все ясно, потому что он молча прошел в штурманскую рубку. Сомов последовал за ним, сохраняя на своем лице выражение глубокого недовольства.

Нанеся счислимую точку на карту, старпом, возвратился в рулевую рубку, а Сомов склонился над столом.

— Ложитесь на двести семьдесят! — скомандовал капитан.

Старпом повторил команду рулевому. Проследив выполнение поворота на новый курс, Сомов еще некоторое время постоял молча, глядя на карту, потом удалился к себе в каюту, мрачней, чем появился.

Игорь Петрович посмотрел ему в спину недобрым взглядом. Он не мог привыкнуть к капитану Сомову. Каждая встреча с капитаном приводила его в уныние. Постоянные оскорбительные замечания, нотации с претензией на едкое остроумие, подчеркнутое пренебрежение его штурманскими навыками — все это вызывало в Игоре Карасеве законно резкое чувство протеста. Ни разу он не ответил Сомову грубостью на грубость и даже, вопреки своему обычаю, продолжал называть капитана по имени-отчеству. Однако терпение его истощалось. Он еле сдержал себя, когда Сомов грубо вмешал в свое замечание Люсю. Эта сдержанность уже стоила Игорю Петровичу значительных усилий. Сдержался он только потому, что Сомов явно провоцировал его на срыв.

Мелочная придирчивость и грубость Сомова становились невыносимы. Карасев терял остатки уважения к Сомову, но пока сдерживался — из ссоры капитана со старпомом ничего доброго для судна и экипажа не предвидится. Впрочем, для самого старпома — тоже ничего.

Александр же Александрович методически старался довести своего старпома до взрыва. Открытый скандал развязал бы ему руки, предоставил бы возможность избавиться от Карасева. У капитана Сомова были к тому основательные причины. Старпом не понравился ему с первого взгляда: у него было слишком самостоятельное лицо и умные глаза. Казалось, эти глаза обладали способностью проникать в самые сокровенные уголки чужого сознания. А Сомов не любил, когда в его сознание — даже чисто условно — кто-либо проникал. От взгляда старпома в душе Александра Александровича всегда зарождалась неловкость, привычно перераставшая в раздражение. Неприязнь, которую испытывал капитан к своему старпому как физиономист, подкреплялась и более существенным фактом.

Как-то на вахте старпома Сомов допустил судоводительскую ошибку, которая могла стать роковой: прокладывая новый курс, он неверно снял отсчет с транспортира и отдал команду. Судно сделало поворот, а затем начало приближаться к опасной каменистой банке, не имевшей навигационного ограждения. Проследив смену курса, Сомов ушел в каюту. Но едва он опустился в кресло и взялся за «Огонек», старпом снова вызвал его на мостик.

— В чем дело? — строго спросил капитан.

— Я отвернул двадцать градусов вправо, Александр Александрович. Вероятно, вы ошиблись — новый курс проложен через банку.

— Я? Ошибся! — сразу задыхаясь и багровея, заорал Сомов. Он даже не знал, с чего начать разнос этого наглеца, который и на мостике-то без году неделя! Никогда ни один штурман не мог похвастать, что уличил капитана Сомова в ошибке. Даже если капитан Сомов не спал двое суток. Трое суток. Четверо суток. Неделю!

— Посмотрите на карту, Александр Александрович, — спокойно возразил старпом, менее всего настроенный выслушивать капитанские восклицания.

Сомов поспешно прошел в штурманскую рубку. В голосе Карасева была непонятная уверенность. Из раскрытой двери тотчас же раздались неразборчивые слова всех калибров, а вслед за тем послышался шум от разбрасываемых в стороны карандашей и прокладочных инструментов.

Хлопнув дверью, Сомов ушел в каюту. Он не изменил курса, проложенного старпомом. Это подтверждало его ошибку.

Александр Александрович перепутал нечетко выбитые на транспортире цифры 130 и 150. И в этом не было ничего особенного, из ряда вон выходящего, ничего позорного. Такие ошибки случались и с другими пожилыми капитанами, скрывающими свою подслеповатость.

Ничего особенного не было и в том, что старпом заметил ошибку капитана. Проверка курсов входит в обязанности вахтенных штурманов, а старпом был на вахте…

Но каких мучений стоило Сомову признаться, что он — Сомов! — мог ошибиться. Что он все-таки ошибся! И как он возненавидел старпома, исправившего эту ошибку! Да-да, именно — возненавидел, потому что для такого случая у Александра Александровича не было иного чувства и другого измерения… Недаром же штурманы «Оки» говорили между собой, что их пароход всегда перегружен. Даже если идет порожним, — перегружен самолюбием капитана. И еще кое-чем.

Этот особый капитанский груз они распределяли по судну так: первый трюм — самолюбие, второй — высокомерие, третий — самомнение, придирки; четвертый трюм тоже был загружен, но мы не будем повторять, чем именно.

Однако старпом не давал повода для гонений. Он хорошо знал штурманское дело, честно относился к своим обязанностям, обладал достаточным тактом интеллигентного человека и умел держать под контролем свои чувства. У него просто не прощупывалось слабого места. И тем более он становился Сомову нетерпим. А болезненное нетерпение капитана требовало немедленного исполнения его решения. Неиспробованным оставалось последнее средство — провокация. И капитан пустил в ход систему придирок, рассчитывая донять ими штурмана и вызвать его на скандал.