В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [34]

Конечно, настоящий моряк любит море. И не может без него жить. В этом нет никаких сомнений. Иначе бы он не стал моряком. Но все-таки не надо забывать о дозировках! Ведь любое средство, приносящее человеку удовлетворенность или наслаждение, хорошо только в определенных дозах. С этим утверждением нельзя не согласиться и без доказательств, поскольку истина эта широко известна. Итак, помня о дозировках, вспомните также и о том, что человек рожден на суше. Очень существенный фактор, и давайте не забывать о нем. Образно говоря, в этом смысле человек похож на дельфина, который всю жизнь свою проводит в море, а рождается все-таки в воздухе, в тот короткий миг, когда его мать грациозно выскакивает из волны. Самостоятельная жизнь дельфиненка начинается с глубокого вдоха. Потом он шлепается рядом с матерью в волны с достаточным запасом воздуха в легких для своей первой подводной прогулки. И вот первый этот глоток воздуха определяет все. Как бы долго дельфин ни резвился в глубине, ему периодически необходимо выбрасываться из воды и возобновлять запас воздуха, которым он дышит. Если он не выпрыгнет, он не вдохнет, он задохнется.

Вот здесь и начинается сходство моряка с дельфином. Как бы долго ни продолжалось плавание вдали от берегов, какие бы красоты ни показывал моряку Великий Океан, какое бы удовлетворение ни получал моряк от своей мужественной профессии — в его жизни неизбежно наступает такой критический момент, когда он должен сойти на твердую землю, жадно наброситься на береговые удовольствия, отдохнуть от моря, набраться сил.

Моряк, уставший от плавания, испытывает сильнейшее отвращение к морю, пока он не сойдет на берег и не наберется новых сил.

Выпрыгнувший на поверхность дельфин не повисает в воздухе — он непременно падает в воду; сошедший на берег моряк не может долго оставаться на суше — он обязательно возвращается в море.

Теперь, может быть, вы понимаете, почему одно и то же море для моряка и радостно, и однообразно. Все зависит от того, какими глазами смотрит человек на море.

Что же касается невидимых нитей, привязывающих человека к морю, — отложим этот разговор до более подходящего случая.

А разговор этот все равно неизбежен, раз мы вышли с вами в море и начали плавание…

14

Едва судно отошло от причала и направилось к середине залива, Игорь Петрович сбежал с мостика, еще раз осмотрел закрытие трюмов, крепление шлюпок, ушел к себе и больше не выходил из каюты. Он так устал, был так подавлен, что только глазами прочитал неровные строки Люсиной записки, но содержание, кажется, просто не дошло до него. Не раздеваясь, он лег на диван и спал, пока его не разбудили на утреннюю вахту.

Давно утонул за горизонтом зеленый огонек маячка. Ночь наполнилась лунным серебром. Угрюмый океан устало дышал тяжелой зыбью.

На судне происходила смена вахт.

— Курс триста один сдал, — неестественно громко сказал сменившийся рулевой, отрывая уставшие глаза от картушки компаса.

— Курс триста один принял, — повторил заступивший на вахту матрос.

— До поворота осталось тридцать семь миль, Игорь Петрович, — сказал второй штурман, сдавая вахту. — Счастливо.

И снова тишина. Игорь Петрович медленным шагом пересек мостик, остановился на крыле, осмотрел горизонт. Перешел на противоположное крыло — и там только пустынный океан и тишина, в которой даже мерцание звезд кажется шорохом… Слева по корме угадывалась полоска далекой земли, запорошенной снегом. Где-то там, за этой полоской, остался город, Люся и частица самого штурмана Карасева.

Собственно, сам Игорь Петрович никогда не жаловался на ограниченность своего существования, на скромность и раздробленность семейных радостей. Он никогда не раскрашивал свое будущее в розовые тона, не ждал от будущего случайных удач. Связав себя с морем, он выбрал трудный путь, и сознавал это, без лишних слов, без романтического закатывания глаз. Море он безотчетно обожал со школьных лет, даже не стараясь объяснить себе причину такого обожания. Позже, когда море стало его жизнью, ему пришлось сознаться, что оно совсем не такое, каким рисовалось юношескому воображению. Но он остался верен и морю и морской профессии. В этом постоянстве штурмана Карасева не было никакой искусственности, волевого принуждения или юношеского стыда, мешавшего сознаться, что сделана ошибка и груз взят не по плечу. Он продолжал любить море и таким, каким оно оказалось в действительности. И потому мы, наверное, можем сказать о штурмане Карасеве: он — моряк божьей милостью.

Когда в его жизнь вошла Люся, ему казалось, что море и Люся удивительно гармонировали, дополняя друг друга. Море и Люся вместе составляли полноту его счастья, придавали его жизни глубокую осмысленность.

Долго он оставался в плену этой иллюзии. Он и наслаждался еще не надоевшим ему плаванием, и с радостью приходил в порт, потому что каждый приход означал встречу с Люсей и превращался в праздник. Праздник для обоих.

А потом Игорь Петрович снова уходил в море, без грусти и сожаления о береге, потому что море тянуло его к жизнь его без моря не была бы такой, по-настоящему наполненной. Оптимистически настроенный, одуревший от счастья, он не замечал, что Люся, такая всегда порывистая и жизнерадостная, разучилась звонко смеяться, с каждой встречей мрачнела. Ее веселые глаза потемнели от грусти. Она стала молчаливей.