В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [31]

Соавторство радиста в капитанской переписке носило характер молчаливого и очень деликатного соглашения. Оно не оскорбляло капитанского самолюбия, которое обладало свойствами… некоторой эластичности, если это подсказывалось необходимостью.

Закончив перешвартовку «Оки» к причалу погрузки, Александр Александрович дал указание о раскладке груза по трюмам и ушел к себе в каюту. На письменном столе он нашел перепечатанный рапорт с запятыми и предлогами, вставшими на свои законные места. Александр Александрович прочел рапорт с удовлетворенным выражением лица.

В 8.00 капитан Сомов, помолодевший и бодрый, монаршески восседал во главе стола кают-компании, совмещая завтрак с прослушиванием штурманских докладов о ходе подготовки судна к предстоящему рейсу.

Сомов был благодушен, но по привычке сыпал колкими придирчивыми замечаниями, чтобы скрыть за ними хорошее настроение. Всякое миролюбие, настоянное на добродушии, сокращало должностную дистанцию между капитаном и экипажем. А эта дистанция должна быть всегда достаточно большой… Только твердая духовная обособленность капитана, только постоянное должностное напряжение при капитане могут обеспечить настоящий порядок на судне. Эта точка зрения была давно и детально продумана Александром Александровичем и положена в основу его поведения на судах, которыми он командовал. Сомов был твердо убежден в ее железной верности на все случаи жизни — и не делал из своей точки зрения тайны, и не стеснялся ее, и не позволял себе отступать от нее ни на йоту.

Две чашки черного кофе, яйцо всмятку, коротко, но выразительно высказанные сожаления о профессиональном вырождении штурманов — и Александр Александрович отбыл на берег.

Вернулся он на «Оку» под вечер. На столе в его каюте лежали грузовые документы, готовые к подписи. Стоянка подходила к концу. Весь экипаж находился на борту. Все вроде занимались делом.

И только старпом, прислонившись лбом к холодному стеклу иллюминатора, смотрел пустыми глазами на серый угол склада у поворота дороги. Было шесть вечера.

Люся не пришла…

Измотавшийся за эту бестолковую стоянку, Игорь Петрович потерял способность трезво мыслить. Внутренняя растерянность словно бы парализовала его. Где-то в глубине сознания шевелились еще беспокойные мысли о судовых делах, но Игорь Петрович не чувствовал в себе никакой силы, чтобы стронуться с места. Он продолжал жить только в замкнутом ощущении неожиданного тяжелого горя.

Люся не пришла…

Он не строил никаких утешительных предположений, чтобы объяснить, почему она не пришла. К чему обманывать себя? Она ушла из его жизни, он потерял ее… Или потеряет. А почему? Да не все ли равно… Она ушла и не вернется, она не возвращается. Обещала вернуться до трех дня, а сейчас шесть. И скоро отход. И на берег он не пойдет, он заранее знает — не пойдет, как бы ни просила его Люся об этом. Хватит на берегу клерков и без него. А как примирить Люсю, себя и море — он не знает. И никто ему не скажет, как быть… И в следующий раз он ничего не сможет сказать Люсе о переходе на берег, только — нет, не пойду…

— Эй вы, морское чучело! Я вас третий раз спрашиваю, когда вы успели так нализаться? — Сомов уже почти рычал.

Развернув старпома лицом к себе, он основательно тряхнул его за плечи.

— Александр Александрович? — неуверенно спросил Игорь Петрович.

— Представьте, это я.

— Простите, Александр Александрович, я не слышал, задумался. Я вас слушаю.

Сомов недоверчиво посмотрел на Карасева. Глаза старпома подозрительно блестели.

— Послушай, старпом, я что-то забыл, на корме у нас одна или две мачты? — спросил капитан, остановив свой взгляд на переносице Карасева.

— Одна…

— Так. До Стокгольма семь суток хода. Сегодня воскресенье. Значит, в Стокгольм мы должны прийти тоже в воскресенье? или в субботу?

— Сегодня вторник, Александр Александрович, и мы идем в Дюнкерк…

— Правильно. Так какого же черта ты валяешь дурака и заставляешь возиться с собой, как с деревенской дурой, случайно потерявшей невинность? Иди в кают-компанию. Таможенники спрашивают о какой-то эмалевой краске, я понятия не имею. Кончай с ними немедленно, я хочу выйти из залива засветло. Если эта краска будет нас задерживать — выброси ее за борт!

Старпом сбежал по трапу в кают-компанию. Представители таможни надевали форменные шинели. Их уже не интересовала эмалевая краска. Просто Сомов не умел разговаривать с работниками таможни. Он не понимал и понять не хотел ни их вопросов, ни их задач, ни их формы. В его представлении таможня была абсолютно лишним и для моряков оскорбительным заведением. Перетряхивать чемоданы и считать тряпки — занятие не для мужчины, в какие бы шинели его ни одевали.

Ссоры капитана Сомова с представителями таможни всех портов страны носили хронический характер. Заграничную таможню Александр Александрович переносил молча.

Иностранные таможенники не спрашивали, не спорили, не рылись, а если вдруг находили нарушение при контрольных проверках, которые случались крайне редко, — они сразу штрафовали, и суммы штрафов всегда внушали почтение.

— Вас интересует эмалевая краска? — обратился Игорь Петрович к старшему таможеннику!