В стороне от фарватера. Вымпел над клотиком - [24]

Люся все понимала, она сочувствовала Игорю. И все-таки хотелось иногда схватить Игоря за плечи: «Послушай, кусок дерева! как ты можешь копаться в бумаге, когда я здесь?! Да знаешь ли ты, что я хочу тебе сказать? знаешь?!…»

Но она молчала. Она тихонько сидела на диване и молчала.

Она удивленно рассматривала непонятного, странного человека за столом, так напоминавшего ей собственного мужа. Это иногда на нее находило, накатывало, и нужно было усилие воли, чтобы стряхнуть с себя ледяное оцепенение и непонятную, холодящую отчужденность, которая возникала вдруг, помимо воли. Вот и сейчас Люся стряхнула с себя оцепенение — и тоска до боли сжала ее сердце. Конечно, за столом сидел Игорь, ее Игорь, и она любила его, любила, любила. Но каждый раз, когда Люся ехала встречать мужа, она думала, что, пожалуй, самое трудное и обидное в судьбе морячки — заново привыкать. Мужа нет месяц — два — три — четыре, и начинаешь думать, что все это в прошлом, и любимый приходит к тебе во сне, как далекое воспоминание. Более опытные морячки утешали — это, Люсенька, только до первого ребенка так, а потом будет ждать легче, да и времени думать меньше. Ребенок — он скучать не дает, не заметишь, как и время пролетит, до пенсии… Вот именно, не заметишь…

— Все, Люсенька, все, моя дорогая! — воскликнул Игорь. Его лицо просветлело, глаза блестели, он улыбался, сгребая бумаги в ящик стола. Он превратился в обычного, хорошо знакомого веселого Игоря, и тоска отвалилась от Люсиного сердца, словно пиявка, посыпанная солью. Нет, этого Игоря она не забывала ни на минуту. Этот же Игорь сидел с ней за одной партой, он притащил ей полсотни страниц, заполненных рифмованным бредом, он заочно познакомил ее со всеми портами мира, он рассказал ей тысячу веселых морских историй и десяток грустных.

Вот теперь он пересел к ней на диван, взял ее руки в свои. Теперь она может рассказать ему про главную новость и про все неглавные, теперь они принадлежат друг другу — и больше никому, теперь они обнимутся — и даже вездесущая пресса не сможет им помешать. Она обняла голову мужа, прижала к себе — и вздрогнула от стука.

— Нельзя! — крикнул Игорь Петрович, но дверь уже открылась. За дверью стоял портовый лоцман.

— Простите, старпом, я не знал, что у вас жена… Но мне все равно пришлось бы беспокоить вас: в трюмах осталось всего пять подъемов груза. Я переставлю вас на двенадцатый причал, а на ваше место станет иностранец. Прошу подготовиться. Буксиры сейчас подойдут.

Только секунду потратил старпом Карасев, чтобы стряхнуть с себя семейное оцепенение. Вторая секунда понадобилась ему для виноватого взгляда в сторону Люси, а в следующую он уже бежал по коридору к боцманской каюте.

Больше всего Люся боялась своих собственных слез. Она знала, что их можно сдержать, если очень постараться, но не остановишь, если уж они покатились… И она решила сейчас же убежать домой, если не выдержит и заплачет, — в такие минуты Люся ненавидела себя. Так повелось с давних лет, когда мальчишки, случалось, плакали от Люськи, а она — никогда. Но то было давно… А теперь вот — хочется иногда заплакать, да не просто заплакать — зареветь, зарыдать. Вот и сейчас — хочется. Люся понимает, что это глупо, что слезами ничему не поможешь, что Игорь занят серьезным делом, которое никто кроме него не сделает. Понимает — и все равно хочется заплакать. Глупо, конечно, а что поделаешь… годы идут, что ли…

Пока Люся старалась обуздать досаду и слезы, Игорь Петрович бегал по каютам, тормошил сонных матросов, уставших за день. Ожидая перешвартовки, люди спали прямо на палубе, на ковриках, подложив ватники под головы.

На перетяжку судна от причала к причалу положено час сорок минут. При хорошей организации дела этого времени более чем достаточно даже при штормовом ветре. Но это при хорошей организации…

«Оку» мучили почти три часа. Трижды диспетчер оптимистически неверно определял время окончания выгрузки судна, которое должно было уступить место «Оке». «Оке» пришлось отдать якорь на рейде и ждать. А потом, когда причал, наконец, освободился, к нему нельзя было пришвартоваться — какой-то рыбак тотчас успел воткнуться и ни в какую не желал освобождать место «Оке». Лоцману пришлось отправиться на одном из буксиров к причалу, чтобы отогнать нахала, незаконно занявшего место в порту. Перестановка сопровождалась истерическими гудками, руганью и серьезной опасностью наломать дров. События скорее напоминали разведку боем, чем организованную перестановку судна от причала к причалу — рядовое портовое мероприятие.

Когда «Ока» полностью ошвартовалась, начиналось уже утро.

Игорь Петрович открыл дверь своей каюты и остановился, сдерживая дыхание. В уголке дивана в неловкой позе, почему-то одетая, в пальто, спала жена.

Люся открыла припухшие от сна глаза и посмотрела на Игоря с тихой грустью, любовью и пониманием. Должно быть, она очень устала за эту бестолковую и беспокойную ночь. Игорь Петрович осторожно опустился рядом с нею на диван. Прижавшись друг к другу, они некоторое время молчали. Потом, согретая его близостью, она, наконец, рассказала ему, что ждет сына. Она говорила о сыне с такой уверенностью, словно уже видела его, знала цвет его глаз, даже привычки. Говорила Люся с увлечением, она совсем очнулась ото сна и говорила Игорю, что сама себе удивляется — всегда терпеть не могла пеленок-клеенок-горшков-сосок, а теперь думает об этом даже с удовольствием, просто удивительно, до чего меняются люди. Она говорила, радостная от того, что он прямо сердцем слушал ее голос и ее слова и радовался вместе с нею — ее Игорь.