В каждую субботу, вечером - [5]

— Но я этого не оставлю, — бушевала бабушка. — Я не из породы молчаливых, я прежде всего человек мыслящий, а не просто верующий!

Асмик смотрела в зеркальце на ветровом стекле. В зеркальце отражались смеющиеся глаза шофера.

«Что за наказание иметь такой неугомонный характер, — думала Асмик. — Даже шофер и тот смеется над старухой!»

Однако, высаживая Асмик и бабушку у подъезда дома, шофер неожиданно обратился к бабушке.

— Вот это по мне, мамаша, — сказал он. — Люблю таких вот, как вы… — он поискал слово, — горячих душой…

Бабушка ошеломленно взглянула на него и, не долго думая, чмокнула розовую, небрежно выбритую щеку шофера.

…После жаркой улицы комната Асмик казалась землей обетованной.

— Неужели тебе жарко? — удивилась бабушка, глядя на Асмик, бессильно упавшую на тахту. — А вот мне ни капельки. Хотя ты ведь толстая, а я как былинка!

И тут же принялась распаковывать свои вещи.

— Бабушка! — сокрушенно произнесла Асмик. — Ну зачем вы беретесь сразу за все чемоданы?

— Ищу мыло и простыню, — ответила бабушка.

Вскоре уже вся комната приняла самый что ни на есть разлохмаченный вид. Повсюду валялись бусы и браслеты, которые бабушка обычно привозила в подарок москвичам, тюбики с зубной пастой, ночные рубашки, туфли, какие-то шарфики, косынки, пояса.

Асмик только и оставалось подбирать все это добро и складывать обратно в чемоданы.

Бабушка отличалась, как говорила Асмик, непревзойденной широтой чисто купеческой натуры.

Зарабатывала бабушка много, но у нее никогда не было свободных денег, она раздавала их всем, кто бы ни попросил, — лаборантам, ассистентам, сторожам института, уборщицам, соседям по дому — и без конца делала всем подарки. Сама же она не терпела никаких знаков внимания.

«Итак, начинается веселая жизнь, — радостно подумала Асмик, прислушиваясь к звуку льющейся в ванной воды. — Теперь ни днем, ни ночью покоя уже не будет».

Так и вышло. Бабушка вставала рано утром, писала или переводила с английского, говорила по телефону, потом уходила и приходила поздно, вконец измотанная, но веселая, и, еще стоя в дверях, начинала докладывать Асмик, кого видела, с кем ругалась, кому выложила всю правду в глаза.

Асмик покорно слушала и мечтала втайне лишь об одном: чтобы бабушка подольше прожила с нею, в Москве.

4

Утренняя конференция, как и обычно, происходила в кабинете заведующего отделением.

Когда Асмик вошла в кабинет, все уже были в сборе. Заведующий отделением профессор Ладыженский неодобрительно покосился на нее. Он не признавал опозданий даже на одну минуту. Асмик смутилась и села на первый попавшийся стул возле окна.

Ее сосед, Володя Горностаев, молодой и, как все считали, перспективный хирург, мрачно насупившись, смотрел вниз, скрестив на груди руки.

— Вы похожи на Бонапарта, — шепнула ему Асмик.

Не поворачивая головы, Володя пробормотал:

— В самые последние дни изгнания.

Володя недавно работал в Москве. Всего каких-нибудь несколько месяцев. До этого он практиковал в провинциальной больнице, где на него, по слухам, молились все окрестные пациенты.

Он так и говорил о себе:

— Там я был нормальный земский врач, един во всех лицах.

И, должно быть, поэтому считал самого себя непререкаемым авторитетом, а тут еще профессор Ладыженский подлил масла в огонь, заявив как-то, что Володя, по его мнению, будет со временем светилом.

Но сейчас от привычной самоуверенности Володи и следа не осталось. Он сидел угрюмый, расстроенный. Асмик даже пожалела его от души.

— Как дела? — тихо спросила она.

— Все так же, — уныло ответил Володя.

Неделю тому назад Володя оперировал молодую девушку. Оперировал, как и всегда, быстро и ловко, щеголяя своим уменьем, тем более что сама операция была не из самых серьезных — аппендицит.

Володя предпочитал подражать хирургам, для которых главное — быстрота действий, уменье мгновенно ориентироваться и отточенная техника. И он старался выработать в себе такой же почерк хирурга.

Но операция прошла неудачно. У больной начался перитонит, повысилась температура, роэ скакнул до сорока.

— Пришли бы чуть раньше, услышали бы, как меня долбали, — сказал Володя.

Асмик кивнула на профессора Ладыженского:

— Сам?

— Еще как!

Асмик вздохнула. Чем утешить его? Когда-то, когда она окончила институт, бабушка сказала ей:

— У каждого врача к концу жизни образуется свое кладбище.

Уголком глаза глянула на угрюмое лицо Володи. Пожалуй, лучше не лезть к нему сейчас с подобными утешениями. Отбреет запросто — и будет прав.

Позднее она пришла в палату, где лежала его больная.

Володя сидел на краю кровати, следил, как сестра вводит в руку больной кордиамин. Асмик подошла ближе. Володя искоса глянул на нее.

— Сердце, — нехотя бросил он.

Больная открыла глаза. У нее были голубые глаза, негустые, слипшиеся от жара ресницы. По розовой, пылавшей горячечным румянцем щеке медленно катилась слеза.

Асмик склонилась над ней, положила прохладную ладонь на ее лоб.

— Подожди, милая, скоро тебе полегчает…

Володя встал, зашагал по палате, опустив руки в карманы халата.

— Вчера достал олеандромицин.

— Прекрасно, — обрадовалась Асмик.

— Чего там прекрасного?

Взял с тумбочки градусник.

— Тридцать восемь и восемь. Каково?