Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести]

Фаину Хмелькову все однокурсники звали Фаечкой, такая она аккуратная, старательная, услужливая, любое общественное поручение выполнит безотказно. Полина Семеновна, читавшая курс неорганической химии, неулыбчивая, въедливо требовательная на экзаменах, оттаивала, когда слушала быстрый говорок Фаины Хмельковой. Правда, глядела на нее сквозь большие очки в черной оправе, как и на других, внушительно и строго, но это из опасения, как бы ее не заподозрили в необъективности: Фая и Полина Семеновна — квартирные соседи и встречаются каждый день. Иногда Полина Семеновна пользуется маленькими услугами своей соседки: то попросит передать в деканат, что нездорова, то накажет захватить из библиотеки такие-то книги, то позовет помочь ей передвинуть комод или гардероб. Мебель у Тужилиных старинная, темная, украшенная резьбой. Громадный шкаф с виноградными кистями на дверцах, диван с гнутой спинкой, зеркало в черной раме, подпирающей потолок, — все было массивное и стояло так, словно пустило корни. Однако время от времени на Полину Семеновну находил стих переставлять эти сооружения прошлого века, и тогда она звала на помогу Фаечку и ее хозяйку Ксению Фроловну.

— Конечно, это бы дело мужское, — говорила она извиняющимся тоном. — Сергей Леонтьевич у меня, сами знаете, здоровьем слаб и вечно занят. Уж мы одни как-нибудь.

— Своротим, — с готовностью окала Ксения Фроловна. — Не будем твоего тревожить.

Еще когда Фая подавала заявление на химфак университета, отец дал ей адрес Ксении Фроловны и попросил ее навестить.

— Муж у нее комбатом был. В одно время ранило нас, в госпитале рядом лежали. Пуля ему из виска в висок. Мучился, бедняга. Очнется, меня зовет: пиши моей Ксюше и дочкам. Многонько с тех пор прошло. Бывал я у нее проездом. Одна живет. Может, пока экзамены, у нее побазируешься.

Ксения Фроловна разахалась, услыхав, что за гостья пожаловала, обняла Фаю, расцеловала в пухлые с ямочками щеки. Хоть жильцами она и не собиралась обзаводиться, но дорогой гостьюшке велела располагаться и жить, сколько будет надобно.

— Чего хорошего по общежитиям мыкаться. Живи, доучивай, что дома выучить не успела, и сдавай с богом.

Экзамены Фая сдала не то чтобы с блеском, но до проходного балла дотянула. К списку зачисленных раз десять протискивалась, чтобы с замирающим сердцем убедиться: принята.

Жить она так и осталась у Ксении Фроловны.

Приезжал отец, поздравил дочь с победой. Фае рассиживать с ним было некогда, чмокнула, спросила, как чувствует себя, — и бежать. Не успела поинтересоваться, как дела у него в школе, — а дела хлопотливые: завуч! — о здоровье тетки справиться, хоть выросла у нее на руках, двухлетней оставшись после смерти матери. Петр Андреевич посмотрел вслед дочери с извиняющей улыбкой: некогда, университет — это не средняя школа. Зато Ксения Фроловна вволю отвела с ним душу, расспрашивая о муже, вдруг еще что припомнит, как воевали вместе, раненными в один госпиталь попали. О дочках порассказала. Одна в холодном краю живет, на Печоре, к ней реже ездит; другая у Черного моря, близ Одессы, — к этой почаще. О себе ей вроде и сказать было нечего.

— Живу. К пенсии привесилась. Фаину не ради лишних денег беру, а по душе она мне. Думаю, лад будет.

— Как ладу не быть! — Даже предположение, что кто-то с его умницей Фаечкой, вежливой, воспитанной, может не поладить, казалось Петру Андреевичу просто несообразным. — Обязательно поладите. Что надо по домашности, все сделает.

— Что у меня делать. Али занеможется когда.

Ксении Фроловне нравилась деликатность Фаи, предупредительность, постоянная готовность услужить. Подруг водила она к себе редко. Иногда заходил племянник соседки Полины Семеновны Яша Дюбин, научный сотрудник Института химии. Ксения Фроловна невзлюбила его и называла хлыщом, разузнав откуда-то, что женат на третьей.

— И что ты в нем нашла, — выговаривала она Фае. — Вислоносый, плешивый.

— Напрасно ты его, тетя Ксеня, — заступалась Фая. — Он у меня экзаменатором был, когда в университет поступала.

— Велика важность. Не он, так другой принял бы. Может, зря, а вот не люблю его, и все тут. С ухмылкой уставится на тебя, глаза масленые… Турну его в другой раз.

— Не надо, тетя Ксеня. Заходит он по делу. А что глядит… Знаю я, где бережок, не оступлюсь.

Как-то Полина Семеновна экзаменовала Фаю последней. Похвалила ответ:

— Я так и знала, что вы, Хмелькова, подготовитесь отлично. — Поглядела ей вслед. Счастливая юность, не омраченная заботами о куске хлеба. С нахлынувшей грустью раздумалась о своей юности, скудной теплом и счастьем. Семь лет ей было, когда она в последний раз видела отца. Всего одно письмо пришло от него в конце второго года войны, и после — ни весточки, ни похоронки. Кончилась война, то в одном доме на их улице, то в другом встречали победителей, — отец так и не воротился.

Видит себя Полина Семеновна зимней ночью в длинной, на весь квартал, очереди. Прибежала сюда километра за полтора из пригородной деревушки. Очередь за коммерческим хлебом, ждать до утра. Забылось уже, почему хлеб назывался коммерческим, — наверно, потому, что продавался без карточек. Тогда — не Полина Семеновна, Полька. Ежится в своем плохоньком пальтишке, шалью до самых глаз повязанная, промерзнет до того, что, кажется, все косточки покрылись инеем. Мать прибежит, сунет ей ключ: «Беги, дочка, отогрейся, а я пока постою. Да не усни там». Чтобы не уснуть, брала книжку «Василий Теркин». Прочитает вслух: «Трижды был я окружен, трижды — вот он! — вышел вон», — и об отце подумает. Может, мол, и он был окружен, да только выйти не смог, немцы и увели в свою землю. Скитается где-нибудь, домой идет, а дорога не близкая. И мать говаривала частенько: «Жив, чует мое сердечушко». Под Новый год надумала к золовке съездить, в Пустошке та живет, под Псковом. Приехала. Видит, девочка у той, лет шести, куклой играет, какие у нас и не виданы. Личико румянцем дышит, будто живое, платьице с переливцем, туфельки серебряные. После мать рассказывала: «Спрашиваю золовку, заграничная, мол, кукла-то, что ли?» — «Какая, говорит, заграничная, из Ленинграда, знакомые поиграть моей дали». У самой, замечаю, всполох в душе, девочку скорее в другую комнату уводит, не мешай, дескать, нам с тетей разговаривать. Играй там. Дивлюсь, чего испугалась? Сглажу ихнюю игрушку, что ли? Улучила минуту, — золовка в магазин ушла, — заговариваю с девочкой, где, мол, тебе такую подружку нарядную купили? «Мама сказывать не велела». — «А ты мне шепотком скажи, на ухо». — «Шепотком — ладно. Ее не купили. Дядя Семен прислал». Так меня и шатнуло. «Какой, говорю, дядя Семен? Откуда?» — «Не знаю, говорит, мамин братец, в Бельгии который, далеко где-то. Маме только не говори, а то она меня…» Пообещала, да разве хватит сил промолчать. Приходит золовка, кидаюсь к ней, где мой муж, ты знаешь. «Ну, говорит, коли выведала, так знай. В Сопротивлении был, познакомился с одной, — раненного укрыла его, от смерти спасла, а как Гитлера окапутили, с ней там и остался, в Бельгии. Двое детей у них. Тебя просил не тревожить, пусть, говорит, я для нее и Поли без вести пропавшим останусь». Письма от него показала, в каждом их поминает. Адрес дала.