Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] - [3]

— Хорошей будешь хозяйкой. Дай бог тебе и мужа хорошего.

— Уж вы скажете, — застыдилась Фая. — Я о науке мечтаю.

— У нее аналитический ум, — подтвердила Полина Семеновна. — Фая будет ценным научным работником. Замужество не уйдет.

— Кто знает, — вздохнула Зоя Демидовна. — Дочки все так, будто молодости и конца не будет. Невдомек, что годы-то под гору да под гору. Придет время, замуж бы дочкам, а уж старость рядочком. В соседях у меня… Красавица. Я, говорит, еще свое возьму. Замуж-то, мол, когда? Выбираю, говорит. И все ей не по душе. Тот пьяница, тог не глянется, тот глянется, да за другой тянется. Ладно, говорит, меня пожилой принц с первого взгляда полюбит.

Фая тоже пообещала принца дождаться.

— Как же соседка ваша? Нашелся?

— Принц? Нашелся. Пожилой. Зайдет: «Выпьем, Аллочка!» Выпьют, музыку закрутят. Роман-то вряд ли крутили. Потом и дорогу к ней позабыл. Одна стала выпивать. Дальше — больше. Чертежницей была, — уволили, твердость в руках пропала. В похоронном бюро сейчас, парафиновые цветочки лепит.

По одному и супружескими парами сходились гости, больше коллеги Сергея Леонтьевича из педагогического: историки, тощий, желчно улыбавшийся словесник, бородатый, длинноволосый фольклорист, уверявший, что ему с такой первобытной растительностью деревенские старушки охотнее сказывают старинные были и небылицы. Экономиста, автора нашумевших статей по демографическим вопросам, встретили колкими шуточками, скоро ли женится, чтобы форсировать рост народонаселения.

Когда стол, раздвинутый во всю ширь в большой комнате, был заставлен бутылками и едой, Фая хотела незаметно уйти. Полина Семеновна удержала ее за руку.

— Ни-ни, Фаечка! Будете у нас представлять младое племя.

Как водится, новогоднее застолье началось с тоста в честь хозяйки, приготовившей такой пир, и хозяина, потом выпили за наступающий Новый год. Одобрительно помянули уходящий старый год. Выпили за успех недавно вышедшей книги Сергея Леонтьевича о волжских болгарах, за новые научные достижения Полины Семеновны, о которых писали все газеты.

За столом делалось все шумней. Химики пригрудились к хозяйке, у них свое: полимеры, формальдегид, диоксолан, триоксолан… Историки свое: «А Соловьев что говорил?»… «Учтите, как это Греков трактовал»… «Новейшие изыскания академика Рыбакова»…

Напротив Фаи бородатый фольклорист и желчно крививший губы словесник спорят о каком-то романе. Словесник скрипуче доказывает, что весь роман — сплошная литературщина.

— Пожилая супруга без конца сетует, что ей ужасно приелся муж.

— При чем тут литературщина? — флегматично возражает фольклорист. — Подхватили словцо, бог весть кем пущенное, и давай швырять направо-налево. А спроси, что оно значит, битый час языки будут мочалить: то, се… Почему для других искусств нет такого клейма? Не говорят же архитектурщина, скульптурщина, живопищина… Что там, все прекрасно? Нет примитивных, банальных произведений? Сколько угодно. Плохая картина? Так и говорят: плоха потому-то. Плохой роман? И говори, чем плох, не отделывайся пустым разносным словцом. Белинский и Добролюбов без него обходились.

Слушать их Фае было неинтересно. Слева от нее спор показался ей куда любопытнее. Схватились два историка. Один, постарше, с просторной лысиной, жалуется: падает в высшей школе лекционное мастерство.

— А почему? — Он поднимает вилку с кружком колбасы. — Забота о степенях. Кандидат наук докторскую пишет, доктор над монографией сидит, в членкоры метит… Тому отпуск на год, тому на два, творите, меж отпусками командировки, стажировки… А кто, позволь спросить, наукой юношей питает? С кафедр кто глаголет? Ассистенты, бесстепенные преподаватели.

Другой, помоложе, упитанный, с розоватыми тугими щеками и ямкой на подбородке, из которой словно только что вывалился лесной орех, добродушно ухмыляется.

— Прикажете научные работы отменить?

— Приказал бы престиж лекций поднять. Разумно ли делаем, степени магическую силу придавая? Степень — так и талант? Поясню. Ты кандидат, а лекции читаешь, как лапти во сне плетешь, и речь у тебя — будто язык в киселе вязнет. Другой без степени, а сравнить вас, он как лектор— звезда, любовью к науке горит и других зажигает. Да и в знаньях тебе не уступит. Одна беда — степени нет. Мало ли почему: воз общественных поручений везет за нас с тобой, диссертацию писать некогда. Да и знает, велика ли цена труду в трех экземплярах на машинке. И все-таки — настоящий ученый. И учитель. Для него каждая встреча с аудиторией — праздник, а ты на лекцию идешь нехотя, как медведь на пляску, студенты у тебя дремлют. Лекций читаешь ты втрое меньше, чем тот Демосфен, а семишников перепадает тебе не в пример больше.

— Полагаю, ты не мои лекции имеешь в виду? — настороженно осведомляется упитанный. — На мои даже с других факультетов…

— Твои — не твои, не в том дело. Лекционное искусство падает. Где наши Грановские, Ключевские?.. Перекос со степенями вышел, перекос.

Фая мысленно перебирает своих лекторов. То же самое. Ученые светила редко восходят на кафедры.

Общий разговор за столом никак не увязывается. Кто-нибудь выкрикнет тост, и опять гудят группами, каждая свое. Справа от Фаи тоже историки, эти витают в сферах нравственных проблем. С ними и хозяин, Сергей Леонтьевич. Сегодня на нем белая, в голубую полоску рубашка, должно быть, прямо из магазина, галстук повязан аккуратно, черный костюм с иголочки, новый. Наверно, перед тем как выпустить его к гостям, Полина Семеновна придирчиво оглядела, все ли на нем как следует. В обычное время его, кажется, не очень волнует, как он одет. Недавно Фая поднималась вместе с ним в лифте, пригляделась: воротничок рубашки заношенный, на месте верхней пуговицы у пальто болтаются нитки. Взгляд у нее так и тянулся к этим ниткам. Перехватив его, Сергей Леонтьевич тоже поглядел на них.