БОРИС МИКУЛИЧ
СТОЙКОСТЬ
![]()
Давайте перемолвим
безмолвье синих молний,
давайте снова новое
любить начнем...
Чтоб жизнь опять сначала,
как море, закачала.
Давай! Давай!
Давай начнем!
Николай Асеев
ПРОЛОГ
Еще не утихли отголоски стрельбы, еще в глубине страны блуждали разбитые банды, еще на карте ее были обозначены фронтовые рубежи, а улицы столицы уже вскипали радостной и бурной жизнью, улицы заливал говорливый и веселый народ, вдруг ощутивший острую жажду жизни, наполненной мирным трудом, полетом мысли, любовью.
Мощным потоком красок и движения, гула и переклички встретила в ту пору Бориса Кравченко столица. Уставший от тяжелой, суровой работы на фронте, от долгой и беспорядочной дороги почти через всю страну, от приступов лихорадки, он с каким-то мальчишеским задором, с непреодолимой жадностью к новым впечатлениям, свойственной молодым, окунулся в водоворот улиц столичного города.
Свой чемодан он оставил на Тасиной квартире. Зайдя туда, Тасю он не застал, а чернявая соседка, окинув взглядом его поношенную шинель, сказала:
— Вашкевич на работе, придет поздно. Чемодан можете оставить, если больше негде...
И вот он очутился в уличном водовороте столицы. Внимание его ежеминутно переключалось то на новых людей, то на незнакомые здания, то на витрины магазинов. Все было необычно для него в этом городе. Он брел с одной улицы на другую, наслаждаясь свободой, и лишь одна мысль не давала ему покоя — чтобы болезнь, порою кружившая голову, не свалила его внезапно. И перед ним возникало пережитое...
...Тогда в обледенелой, заснеженной и объятой ветрами степи, казалось, горизонт исчез, вокруг — насколько хватало глаз — снег, снег... И кричал Кравченко изо всех сил, во весь голос, и не слышал эха, хотя бы слабенького эха,— ветер, ветер, ветер... И сказал товарищ Грай: «Пробиться! Мы должны пробиться!» — и вот напряжены мышцы, сжаты зубы, да на пределе работает мозг, и стучит в жилах кровь, горячая, живая кровь...
Чтобы отдохнуть, он, привлеченный большой очередью возле кассы, решил зайти в театр. Идти снова к Тасе на квартиру не имело смысла, она вернется поздно. И вот уже с билетом в руке он оказался в фойе, и только тут заинтересовался программой: «На что же я попал?»
Нарядная зеркальная дверь бросала в сторону Кравченко десятки его отражений, толпа множилась в этих зеркалах,— казалось, что движется толпа на толпу, кричит, машет руками и вот-вот образуется затор.
Но затора не было.
Кравченко вскоре освоился, а, глянув на себя в одно из зеркал, нашел, что шинель его не такая уж и старая, правда, помялась изрядно в вагоне, нужно было бы скатать, тогда б разгладилась.
Трижды гасли и вспыхивали вновь огромные жирандоли — и трижды вспыхивала на потолке яркая радуга. Увлеченный людским потоком, Кравченко попал в концертный зал. Отыскать место помогла молодая тоненькая билетерша, и, усевшись, Кравченко принялся читать программу.
Первое отделение концерта состояло из разных сольных музыкальных и вокальных номеров, а под надписью «Второе отделение» был обозначен всего один номер: Эльга Райх и Станислав Даленго, артисты Государственного академического театра оперы и балета.
И, прочитав это, Кравченко вспомнил, что видел повсюду на улицах, проезжая трамваем с вокзала, большие афиши с двумя скупыми именами: Эльга Райх и Станислав Даленго. В немногословности этих афиш был определенный смысл: город знал, чьи имена значатся на афише, город из вечера в вечер плыл толпами в огромный концертный зал, чтобы восторженно впиваться глазами в фигуры этих двух артистов, а потом осыпать их цветами и рукоплесканиями.
Пока длилось первое отделение, в зале были слышны гомон, шорох шагов, время от времени прокатывался смех: чувствовалось, что люди пришли сюда для того, чтоб все свое внимание отдать второму отделению; ясно было, что его — и только его — ждали в зале.
После антракта в зале воцарилась торжественная тишина. Кравченко почувствовал в ней дыхание жадного интереса и, сам того не замечая, поддался общему настроению, власти предстоящего празднества.
И, в самом деле, это было праздником.
Погас свет. Ярко вспыхнула рампа. Бархатный занавес переливался таинственными оттенками. Дирижер возник за пультом, вытянул правую руку, как бы вбирая в нее все внимание собравшихся в зале. Взмах руки — и гром, и могучий взлет звуков, и конвульсия занавеса, и глубокий единодушный вздох всего зала, и две фигуры, легкие и сказочные... две фигуры с поэтическими именами — Райх... Даленго.
Да, это был хмель искусства, торжество музыки и движения, ставшее понятным всем присутствующим красноречие мимики и пластики тренированного тела. Но вот сказочные фигуры исчезли, и зал неистовствует в крике и овациях. Тогда появляется традиционный конферансье:
— «В белом плену». Импровизация Станислава Даленго...
На этот раз не было никакой сказочной фигуры, только что возникавшей перед взором зала. Это не чарующий полет тренированного тела. Вот он — обыкновенный красноармеец. Он попал в плен. Ему нужно спастись. Он хитрит. Он танцует перед теми, кто взял его в плен. Они пьянеют от танца, еще минута — и пленный победит.