В большом чуждом мире - [111]

— Сними шляпу, — приказал он, — и утопи.

В полном отчаянии Волшебник снял белую соломенную шляпу и сунул ее в воду, то ли надеясь своей угодливостью пробудить во врагах жалость, то ли просто слепо повинуясь им. Болото, зловеще чавкая, безжалостно тянуло его па дно. Он в последний раз взглянул на бандитов, хотел что-то сказать и не смог — так дрожали у него губы.

— Прощай, — жестоко пошутил Белый.

Волшебник бил ладонями по тине в детской надежде на спасение. И вдруг, когда он погрузился до самых плеч, ноги его коснулись чего-то твердого — камня или более плотной глины. Увидев, что он больше не тонет, бандиты переглянулись. Будь он пониже, вода дошла бы ему до ноздрей, а так на поверхности торчала еще вся голова. Лицо его побелело, как у мертвеца, лишь глаза жутко светились. Он уже не дрожал, нервы были парализованы.

— Накинь на него лассо, — приказал Белому Киспе.

Тот ловко метнул лассо, Кондоруми помог ему тащить веревку, и тощее тело, прорезав тину, распласталось на берегу, словно грязный лоскут. Однако Волшебник был жив. Он поднял глаза на бандитов и, плача, взмолился:

— Пожалейте меня.

— Пожалеть? А ты кого-нибудь пожалел за свою жизнь?

И в самом деле он ни разу не испытал жалости. С тех пор, как мучил птицу с подбитым крылом, и до того времени, когда помогал ловить беглых индейцев, обрек целое селение на нищету и на смерть в рудниках, торговец не ведал сострадания. И мысль о гибели стала ему как-то ближе, хотя он и не мог с ней примириться. Волшебник совсем ослаб, пал духом и горько плакал.

— Ну, Кондоруми, покажи свою силу, — сказал Доротео. — Закинь-ка его поглубже…

Кондоруми схватил тщедушное тело, раскачал и швырнул изо всех сил. Волшебник упал шагах в двадцати, и мягкая топь с глухим чавканьем поглотила его. По тине пошли пузыри, словно что-то под ней содрогалось, даже как будто послышался крик, перешедший в хрипение. Но рябь улеглась, лопнуло еще два-три пузыря, и жадное, черное болото обрело былое спокойствие.

Разбойники молча двинулись в путь. Кричала какая-то птица, свистела сухая трава, дальние горы вонзались в чистое небо. На плоскогорье и на болото медленно опускалось неумолимое время.

XV. Кровь и каучук

Аугусто Маки шел по лесной тропе. Три глубоких и сильных чувства слились в его сердце. Одно родилось, когда он расстался с конем на площади Чачапойас и оборвалась последняя нить, связывавшая его с общиной. По сути дела, даже Бенито Кастро повезло больше, ведь ему не пришлось оставить своего коня. Аугусто потрепал буланого по шее, машинально взял тридцать солей и смотрел, как новый владелец ведет коня за узду, пока они не скрылись за поворотом. Кому понять невыразимую печаль крестьянина, который, расставшись со своей лошадью, остается один в незнакомом мире? Страдает и конь. Иные оборачиваются к хозяину и тоскливо ржут, а хозяин плачет. Лошадь так связана с его судьбой, так много вместе пережито, что хочется удержать ее и назвать другом. Но встают неодолимые препятствия, упрямые преграды, и пути расходятся, перед каждым — своя жизненная дорога. Коню в сельву нельзя, Аугусто можно. Буланый не заржал, лишь напряг свое сильное тело в ответ на нежное прикосновение хозяина и посмотрел на него черными бархатными глазами. Когда новый хозяин потянул за уздечку, он вдруг уперся, повернулся к Аугусто, словно просил у него защиты, но свистнул кнут, и в печальной покорности конь побрел медленным, опасливым шагом. Аугусто не заплакал лишь потому, что тут же стоял дон Ренато, с которым он подписал контракт и который твердил ему от самой Кахамарки, где выдал вперед триста солей, что сельве нужны железные сердца.

Другое чувство было связано с тем, что Аугусто уходил от гор в тропический лес. Мало-помалу за спиной оставались пики, скалы, холмы, склоны, откосы. Самый камень стал исчезать, зато зелени становилось все больше и больше. Трава превращалась в кустарник, кустарник — в рощу, роща — в лес, лес — в девственную сельву. Аугусто невольно оглядывался, и ему казалось, что он понемногу погружается в какую-то глубокую яму. Далеко-далеко, на горизонте, тянулась ломаная линия синих гор. То был его мир. Теперь он вступал в новый, ему неведомый мир — сельву.

Третье сильное чувство было связано с трудностями пути. Когда начался густой лес, погонщики, нанятые доном Ренато, вернулись с мулами назад, а шедшие впереди каучеро[31] пригнали десяток индейцев из сельвы, которые и понесли тюки, оружие, консервы, одежду, топоры. С силой и отрешенностью животных, терпеливые, как мулы, они, лишь изредка кряхтя под тяжестью нош, взвалили груз на плечи и двинулись вперед. Сельву прорезала тропа, вернее — туннель, где полом была топкая земля, сводом — ветви, а стенами — толстые стволы. Впереди шли индейцы, потом дон Репато, за ним — нанявшиеся на работу парии, среди них — Аугусто и каучеро. Был день, но казалось, что уже наступили сумерки. Время от времени сквозь густую листву просачивался луч солнца и неумолимо бил в глаза. Земля была вся в рытвинах. Они шли гуськом, и каждый видел лишь спину товарища, несколько стволов, а дальше — темноту, словно они уходили в ночь. Дон Ренато сказал, ощутив всю мощь и печаль амазонского леса: