Улица - [39]

— Привет. — Молли благоухала ландышем. Сквозь свитерок просвечивал лифчик (и тот и другой цвета «полуночной тьмы», от «У Сьюзи»). Ее клетчатую шотландскую юбку скалывала большущая позолоченная английская булавка. — Привет, котик. — Она кинулась Мервину на шею, расцеловала его. — Мама мне только что сказала. — Молли одарила собравшихся лучезарной улыбкой. — Мистер Капланский просил моей руки. Мы обручились.

— Поздравляю! — Розен хлопнул Мервина по спине. — Наилучшие пожелания вам обоим.

Все закричали, захлопали.

— Когда придет время выбирать спальный гарнитур, обратитесь к моему зятю Лу — не ошибетесь.

— Надеюсь, — сказал Такифман, — в вашем доме будет строго соблюдаться кошер.

— Я тебе, Такифман, напрямик скажу: кое-кто из самых отъявленных мошенников нашего города ест исключительно кошерное.

— А он дело говорит. Сейчас ведь что самое главное — чтобы у молодых в постели была совместимость.

Мервин, окруженный плотным кольцом мужчин, выглядывал из-за их голов: искал глазами Молли. Она обнаружилась в дальнем углу комнаты — зажатая, как и он, кольцом гостей, она ела банан. Молли рассиялась в улыбке, подмигнула.

— Ну не славная ли выйдет парочка?

— Двадцать лет назад так же говорили и о нас. Ну как, ответил я на твой вопрос?

Мервин опрокидывал рюмку за рюмкой. Вид у него был хуже некуда.

— Эй, Сегал, — сказал папа, расплескивая бренди. — А ну-ка, Сегал, отгадай, что входит твердое и крепкое, а выходит мягкое и мокрое.

— Тоже мне загадка, — сказал я. — Жевательная резинка. Эта загадка с бородой.

— А ну попридержи язык! — сказал папа. — Нарываешься!

— Знаете что, — сказал Миллер. — Я бы не прочь чего-нибудь покушать.

Мама молча, с поджатыми губами ходила по комнате, и стоило гостю выпустить рюмку из рук, как она тут же ее забирала.

— Я вам вот что скажу, — пророкотал Розен, — пойдемте-ка к нам — я вас прилично покормлю, да и на джин не поскуплюсь.

Наша гостиная опустела еще быстрее, чем заполнилась.

— Где твоя мать? — Папа был озадачен.

Я сказал, что она на кухне, и мы пошли за ней.

— Ну же, ну, — сказал папа. — Пошли к Розенам.

— А кто, интересно знать, будет прибираться — вон твои друзья как намусорили.

— Успеется.

— У тебя совсем нет гордости.

— Бога ради, не заводись. Хотя бы сегодня.

— Тебе бы только напиться.

— Как же, как же, я — второй Рей Милланд[126]. Вот-вот чертей начну ловить.

— Бедного мальчика — он такой неопытный — заставляют жениться, хочет он этого или не хочет, а тебе хоть бы хны.

— А ты не можешь всего раз, один-единственный раз порадоваться жизни?

— Ты бы на него поглядел — ты что, не видел, как он напуган? Я боялась, как бы он сознание не потерял.

— Если парня не подтолкнуть, кто бы тогда женился? Да что говорить, помню, в молодости я…

— Иди к Розенам, Сэм. Сделай одолжение.

Папа выпроводил меня из комнаты.

— Мне не… — начал он, — короче, мне не всегда хорошо с тобой. Во всяком случае, не изо дня в день. Я тебе это напрямик говорю.

— Когда я нуждалась в твоей защите, где ты был? Сегодня храбрость черпают в бутылке. Сделай такое одолжение, Сэм. Иди.

— Чтобы я ушел, а ты сидела одна, — разве я этого хотел? Я хотел остаться с тобой. Но раз ты так…

Папа пошел в гостиную за пиджаком. Я вскочил.

— А ты-то куда? — спросил он.

— К Розенам.

— Оставайся дома с мамой — ну до чего же ты черствый!

— А, черт!

— Ты меня слышал. — На пороге папа остановился. Просунул пальцы под подтяжки, раскачиваясь на каблуках, запрокинул голову — подбородок его нелепо задрался. — Я не всегда был отцом. И я когда-то был молодым.

— И что?

— Знаешь, словом «брак» хорошую вещь не назовут. Вот так-то.

Посреди ночи я проснулся оттого, что в гостиной с грохотом упал стул: кто-то рухнул на пол, затем зарыдал. Это был Мервин. Несчастный, растерянный — ноги его не держали. Он сидел на полу с бокалом в руке. Увидев меня, он поднял бокал.

— Зелье — худший враг словотворца, — ухмыляясь, сказал он.

— А когда ты женишься?

Мервин засмеялся. Засмеялся и я.

— И вовсе я не женюсь.

— Что?

— Ша.

— Я думал, ты по Молли сохнешь.

— Было да сплыло. — Мервин встал, шатаясь, добрел до окна. — А с тобой так случалось, — сказал он, — смотришь на звезды и понимаешь, как ты мал и ничтожен?

— Нет, до сих пор нет.

— На самом деле ничто не имеет значения. В масштабах вечности наши жизни не долговечней дымка от сигареты. Ага, — сказал он. — Ага. — Вынул ручку — в нее был вделан фонарик — и написал что-то в блокноте. — У писателя, — сказал он, — все идет в дело. Никакой опыт не может его унизить.

— А как насчет Молли?

— Молли — одноклеточное. Я тебе после первой же с ней встречи так и сказал. Ей нужен не я, а побрякушки, которые я могу ей обеспечить. Моя слава… Если ты и впрямь вознамерился стать словотворцем, тебе следует помнить одно. Пока ты пробиваешься — мир насмехается над тобой. Но стоит тебе пробиться — и первые красавицы ползком приползут к тебе.

Он снова заплакал.

— Хочешь, я с тобой посижу? — сказал я.

— Нет. Иди ложись. Мне нужно побыть одному.

Наутро за завтраком мама с папой не разговаривали. Глаза у мамы покраснели и опухли, а папа был сердитый: плюнь — зашипит. Мервину пришла телеграмма.

— Из Нью-Йорка, — сказал он. — Требуют, чтобы я незамедлительно приехал. Голливуд хочет купить мою книгу, а без меня издатели не могут ничего предпринять.