Улица - [37]

И вот что любопытно — теперь Мервина дожидался папа: допоздна не ложился спать, а то и поднимался с постели и присоединялся к нему на кухне. Варил кофе, приносил в кухню заветную бутылочку абрикосового бренди. Меня нередко будили раскаты смеха. Папа рассказывал Мервину про свое детство, про жизнь в отцовском доме, про то, как туго ему пришлось потом. Рассказывал, что его теща была семь лет прикована к постели, и с гордостью, сквозившей в каждом слове, гордостью, которая маму удивила бы и, как знать, может быть, и польстила бы ей, рассказывал, что мама ходила за старушкой лучше, чем любая сестра с кучей дипломов.

— Посмотреть на нее сейчас, — говорил папа, — это же день и ночь. До того, как с тещей случился удар, она не была такой брюзгой. Что ж, жизнь есть жизнь.

Папа рассказывал Мервину, как познакомился с мамой и как она писала ему письма со стихами Шелли, Китса и Байрона, а ведь он жил всего за две улицы от нее. В другой раз я слышал, как папа сказал:

— В молодости, знаешь ли, я, бывало, и вовсе не ложился. От полноты чувств. Так во мне все бурлило. И чем переводить время на сон, уходил из дому, бродил по улицам. Думал: а вдруг просплю что-то важное. Ну не бред ли?

Мервин что-то бормотал в ответ. Чувствовалось, что он устал, замкнулся в себе. Но папу это не останавливало. Я слышал, как он ласково говорит с Мервином, его непривычный для меня смех, и меня пронзала зависть, для которой имелись основания. Папа никогда так не разговаривал ни со мной, ни с сестрой. Он открылся для меня с совершенно неожиданной стороны, и я до того был этим ошарашен, что вскоре перестал ревновать его к Мервину.

Как-то вечером я услышал, как Мервин говорит папе:

— Не исключено, что мой роман никуда не годится. Возможно, мне необходимо было написать его, чтобы от многого освободиться.

— Как это понимать — «никуда не годится»? Я раструбил, что ты великий писатель.

— Это я под воздействием бренди сказанул. — Мервин дал задний ход. — Я вас дразнил.

При всем при том кое-какие трудности Мервин испытывал. Братишка Молли передал мне, что мистер Розен объявил: он готов уйти на покой. «Хотя обременять собой я бы никого не хотел», — сказал он. Молли же стала скупать все киношные журналы, какие только имелись у Танского: «Надо быть в курсе, — сказала она Гитл, — ведь мне придется встречаться с кинозвездами, и я не хочу попасть впросак и оконфузить Мервина».

У Мервина меж тем пропал аппетит: он нередко выбегал из-за стола, зажимая рот рукой, — мчался в ванную. И тут только я узнал, что мама давно уже купила клеенку и подкладывает ее Мервину под простыню. Если Мервину доводилось проходить мимо заведения Танского, он теперь не заглядывал туда поболтать. А опускал голову и спешил проскочить мимо. Как-то раз его остановил Сегал.

— В чем дело? — спросил он. — Загордился — мы теперь тебе не компания?

Завсегдатаи Танского начали поддевать отца.

— Этот твой гений, с чего бы вдруг он такой большой шишкой себя возомнил, — сказал Шугарман, — что ему уже недосуг с нами пообщаться?

— Посмотрим правде в лицо, — сказал папа. — Кто вы — нули без палочки. Как и все мы. А вот мой друг Мервин…

— Не заливай, Сэм. Он продавец воздуха. Дурного воздуха.

Папа и вовсе перестал ходить к Танскому. А пристрастился раскладывать пасьянсы.

— Ты почему торчишь дома? — спрашивала мама.

— Что, уже нельзя вечер дома посидеть? Я ведь, как ты знаешь, тоже живу тут.

— Сэм, не увиливай от ответа.

— Достали они меня. Думаешь, эти жуки навозные знают, как живется художнику? — Папа запнулся: следил за маминым лицом. — По их выходит, что Мервин — не Бог весть что. Короче, не писатель.

— А тебе известно, — сказала мама, — что он задолжал нам за семь недель?

— В тот день, когда Мервин к нам пришел, — папа, полуприкрыв глаза, поднес спичку к трубке, — он сказал, что между нами пробегают токи. И я не брошу его в трудную минуту из-за нескольких долларов.

Тем не менее Мервина что-то грызло. Ни в этот вечер, ни в следующий он не пошел на свидание с Молли. Снова стоял у окна, ждал, когда Молли пройдет мимо, затем возвращался в свою комнату — решал кроссворды.

— В картишки перекинуться не хочешь? — спросил я.

— Я люблю эту девушку, — сказал Мервин. — Обожаю ее.

— Я считал, у вас дело на мази. Считал, вы времени даром не теряете.

— Да нет же, нет. Я хочу на ней жениться. Я сказал Молли, что остепенюсь и поступлю на работу, если она пойдет за меня.

— Ты что, спятил? Какая работа? С твоим-то талантом?

— И она так говорит.

— Да ладно, давай перекинемся в картишки. Отвлечешься хотя бы.

— Она не понимает меня. Никто не понимает. Для меня поступить на работу — вовсе не то же, что для рядового парня. Я не перестану наблюдать за собой, за своими реакциями. Я хочу понять, что чувствует рассыльный, но не извне, а побывав в его шкуре.

— Ты что — и впрямь собираешься стать рассыльным?

— Да нет, не совсем так. Кто меня не знает, может подумать, что так оно и есть, но на самом деле я буду все время наблюдать за своими товарищами. Я же художник, сам понимаешь.

— Мервин, да не дергайся ты. Попомни мои слова: завтра же придет письмо из издательства — они тебя еще будут умолять, чтобы ты отдал им свою книгу.