Удочеряя Америку - [38]

По крайней мере, завершающий торт был традиционный, звезды и полосы, и песня, вопреки всем хлопотам Битси, все та же.

– «Я узнаю», – завела она с упованием высоким, медоточивым голосом, но три шумные дочки Эйба тут же ее заглушили.

– «Они едут из-за гор, из-за гор», – голосила Бриджит, и Брэд распахнул дверь кухни, где дожидались Джин-Хо и Сьюзен. Как в прошлый раз, они стояли растерянно, вместо того чтобы, согласно инструкциям, смело шагать в столовую.

– Тууут! Тууут! – завывали дочери Эйба, наслаждаясь звуковыми эффектами больше, чем самой песней. – Скрип-скрип! Эй, сзади! Эй, крошка!

Сначала к ним присоединились Эйб и Джанин, потом Сами с Зибой и, наконец, Дэйв, хотя и жаль ему было огорчать Битси. Даже Хакими, как умели, бормотали в такт, смущенно хихикая каждый раз на припеве и застенчиво переглядываясь.

После торта настало время просмотра фильма. «ПРИБЫТИЕ ДЖИН-ХО И СЬЮЗЕН», – гласили титры, новая надпись, на этот раз курсивом, а не каллиграфией.

Смотрели по-разному. Хакими, например, выпрямились и почтительно уставились на экран, не отрывали от него глаз. Противоположная крайность – Джин-Хо, возившаяся с куклой Элмо. Дэйв, стоявший в глубине комнаты, смотрел внимательно (хотя и не желал в этом признаваться) – он знал, что увидит Конни. Только бы другие не заметили, как его это волнует. Они будут беспокоиться за него, постараются чем-то отвлечь. Скажут, нельзя погрязать в скорби.

Да, вот она, чудесная улыбка на лице, руки сложены перед грудью словно в молитве. БАБУШКА – гласит ее значок. На голове у нее бейсбольная кепка, она уже проходила химиотерапию, но лицо полное, румяное. И как крепко она стоит на ногах, нисколько не опираясь на мужа. Он стал забывать, какой она выглядела в жизни. Теперь она представлялась ему с белой как бумага кожей, из-под которой выпирали кости, – умирающая. Умирала и наконец умерла. Ох, черт. Нельзя ли, подумал он (думал об этом и год назад), как-нибудь украсть у них кассету, посмотреть дома, одному. Он бы прокручивал только эти кадры с Конни, снова и снова. Задерживался бы взглядом на любимой, знакомой складке чуть пониже подбородка, на глубоко – надежно – угнездившемся между валиками кожи обручальном кольце.

Малышка Джин-Хо прибыла на руках у сопровождающей женщины, ее окружили со всех сторон, заслонили. Многочисленные Дикинсоны и Дональдсоны будто одурели. Мелькала Сьюзен – то войдет в кадр, то исчезнет. Больше не покажут Конни, это он помнил.

– Тяжело смотреть на Конни, нет? – спросила Мариам.

Оказалась рядом с ним, слева. Эта иностранная интонация – «нееет» – почему-то раздражала. Он так далеко ушел от этого пестрого сборища, зачем его снова тащат в реальность? Дэйв, упрямо глядя на экран (там уже бежали титры, в прежней, каллиграфической версии), пробормотал:

– Ничего не тяжело. Приятно видеть ее здоровой.

– Ах! – сказала Мариам. – Да, это я понимаю. – И добавила: – Я раньше думала, если бы ко мне вдруг подошли и сказали: «Ваш муж только что умер», когда он был совершенно здоров, было бы легче. Но смотреть, как он слабеет, все больше, больше, – вот что по-настоящему ужасно.

Дэйв посмотрел на нее. Его часто смущало, какая Мариам невеличка, – столь элегантная дама должна быть монументальной, казалось ему, – и теперь пришлось опустить взгляд сантиметров на десять, чтобы увидеть ее профиль (Мариам смотрела вбок, на других гостей, пальцы ее изящно обхватили ручку чайной чашки).

– Я все думала: если бы мне дано было оплакивать того мужчину, кого я знала изначально! – продолжала она. – А вместо этого сохранились последние его образы, заболевшего, потом совсем больного, потом того, кто был зол на весь мир, ненавидел меня за то, что я пристаю с таблетками, едой, питьем, и наконец – далекий от всех, погруженный в сон, тот, кто на самом деле уже не был с нами. Я думала, хоть бы знать тот день, когда он по-настоящему умер, день, когда умерло его настоящее «я». Этот бы день я и отмечала как день поминовения.

– Я забыл, что у него тоже был рак, – сказал Дэйв.

Мариам умолкла. Смотрела, как все остальные выходят из столовой; дети спешили во двор, взрослые – в гостиную.

– Конни в последнее время была… очень требовательной, – пробормотал Дэйв. Хотел еще что-то добавить, но передумал. Потом все же сказал: – То есть она была почти жестокой.

Мариам кивнула, нисколько не удивившись, отпила чаю.

– Наверное, это неизбежно, – продолжал он. – Когда человек заболевает, он чувствует, что ему все должны. Становится придирчивым. В настоящей нашей жизни Конни такой не была, ни капельки. Я же знал это! Мне следовало проявить понимание, а я не смог. Иногда я даже огрызался. Мне часто не хватало терпения.

– Да, конечно, – сказала Мариам и беззвучно поставила чашку на блюдце. – Это страх, – пояснила она.

– Страх?

– Помню, в детстве, если мама хоть маленькую слабость проявляла – даже если укладывалась в постель с головной болью, – я всегда так сильно сердилась на нее! Я пугалась, вот в чем причина.

Дэйв обдумал ее слова. Да, в чем-то она права. Конечно, медленное умирание Конни пугало его до потери рассудка. И все же чем-то этот разговор его не удовлетворял, словно еще что-то требовалось прояснить. Дэйв подвинулся, пропуская мимо сына Сируза, потом проговорил: