Удочеряя Америку - [40]

В тот день и весь следующий он складывал всякое добро в целлофановые мусорные пакеты для «Гудвил». Ткани и запасы для вязания, пачку выкроек из «Баттерик», плетеную корзинку с нитками, незаконченную детскую шаль – задуманную, вероятно, для старшей из внучек. В плоской цинковой палитре засохли и съежились таблетки акварели. Тут – блокнот, все страницы чистые, по краям успели пожелтеть. Резак для кожи, он искал его с прошлого Рождества. Книга о том, как сшить кружевные коврики для кукольного домика, ее следовало вернуть в библиотеку Роландпарка до 16 мая 1989 года. Руководство к электрической печатной машинке, давно выброшенной. Коробка неиспользованных благодарственных открыток. Квитки о возврате налогов за двадцать лет (с пропусками).

Подумав, налоговые квитки он решил сохранить. Извлекая их, наткнулся на корзинку с нитками и ее тоже вытащил, мало ли, вдруг в какой-то момент понадобится пуговицу пришить. Потом спохватился насчет других предметов – например, он в самом начале выбросил зеленую пластмассовую коробку вязальных крючков. Вязальные крючки очень удобны для всякой мелкой починки. В какой же из мусорных пакетов он их сунул?

На исходе второго дня комната выглядела намного, намного страшнее, чем до того, как он за нее взялся. Толком и не протиснешься среди куч. Налоговые квитанции пристроились в кресле, диван завален фотоальбомами и толстыми конвертами с разрозненными фотографиями, надо будет их просмотреть на досуге. Пока что и сесть некуда. Полное поражение.

Он выдвинул нижний ящик стола, надеясь убрать туда налоговые квитанции, и наткнулся на аптечную россыпь. Осталось с первых дней болезни Конни, предположил он. Позднее ее снаряжение, как и сама болезнь, разрослось и заполнило дом целиком. В гостиной стояла больничная кровать, в передней комнате – инвалидное кресло. Но в ящике стола запас был минимальный, неназойливый: коробка с пропитанными спиртом салфетками, электронный градусник, ксерокопия информационного листа о побочных эффектах «химии».

Дэйв, кстати, никогда не употреблял слово «химия». Слишком фамильярно для такого ужаса. Он всегда выговаривал целиком: «химиотерапия».

Конни клялась: она этому не поддастся. Пройдет весь курс налегке. А потом как-то утром Дэйв удивился, с чего это вода в душе поднимается по щиколотку, – поковырялся и обнаружил ее волосы, множество, забившие слив. Она сама еще не сознавала – только вечером заметила, сколько их на расческе. И он ничего говорить не стал. С этого между ними началось и все ширилось отчуждение. Он волей-неволей оставался в мире безоглядно здоровых, а Конни присоединилась к малому кругу страдальцев, высматривавших друг друга в приемной врача; они сопоставляли симптомы, перебирали варианты альтернативных лечений, обменивались крошками опыта, как кто справляется (один мужчина только в консервированные персики и верил). Их близкие, изнеможенные, с запавшими глазами, переглядывались сочувственно и молчали.

Она уходила все дальше. Она бросалась в бой против очередного осложнения, возникавшего то здесь, то там, стоило на миг утратить бдительность, как раз в тот момент, когда результаты анализов или консультация приободряли их, и Дэйву приходилось в одиночку разбираться со страховкой, счетами из больницы и рецептами. Порой ему казалось, будто побочные эффекты химиотерапии заразны: он лишился аппетита, его постоянно слегка подташнивало и мнилось, что кровь как-то медленно сворачивается, если порезаться при бритье.

Он сказал об этом Конни, и она ответила:

– Ты хоть понимаешь, какие это мелочи для человека в моем положении?

Вспышка гнева, пробужденная этим ответом, была ему почти что приятна. Избавила на миг от вины. Лишь на миг.

– Всю жизнь, – говорил он теперь Битси по телефону, – я с нетерпением ждал следующего этапа. Спешил вырасти, закончить учебу, жениться, дождаться не мог, когда же вы, дети, начнете ходить, разговаривать. Изо всех сил поторапливал. И чего ради? Теперь сам не могу ответить. И самое страшное: теперь, когда вспоминаю болезнь твоей матери, вижу, что был момент, когда я уже начал торопить, чтобы и это скорее закончилось. Что я за человек?

– Ну конечно же, ты хотел, чтобы все прошло поскорее, – успокоительно заговорила Битси, – ты надеялся, что она поправится.

– Нет, лапонька, я не это хотел сказать, – возразил он, хотя на миг соблазнился – не притвориться ли, что она угадала. – Я имею в виду, я желал, чтобы твоя мама скорее уж умерла.

Молчание затянулось так, что Дэйв пожалел о своих словах. Некоторые вещи лучше держать при себе. Наконец Битси спросила:

– Папа, хочешь, мы с Джин-Хо заедем к тебе ненадолго?

– Нет, – ответил он. Не хотел, чтобы она увидела, во что превратился кабинет.

– Или ты приедешь к нам? На ланч. Всего лишь бутерброды с арахисовым маслом и джемом, но мы всегда тебе рады, ты же знаешь.

– Спасибо, но я дела не закончил по дому. – И он распрощался.

Напрасно он ее обременял такими признаниями. Следует нести этот груз в одиночестве. Дэйв пошел в кухню, залил хлопья холодным молоком, но глотать почему-то не получалось, и на третьей ложке он сдался. Тупо сидел у кухонного стола и таращился в соседский двор, где пилили старый корявый тополь. Накануне рабочие обре́зали ветви с листьями и скормили их измельчителю. Ночь дерево простояло, воображалось Дэйву, в состоянии шока – растительной его версии. Спилили небольшие ветки – эту процедуру дерево могло бы пережить. С утра взялись за ветки покрупнее, однако и с этим дерево, наверное, сумело бы справиться, хотя и выглядело теперь приземистым и коротколапым, словно кактус карнегия. Но теперь включились циркулярные пилы и принялись за сам ствол, так что все его предыдущие попытки пережить и приспособиться оказались напрасными. Дэйв постоял, тяжело повернулся и отнес миску в раковину.