Сергей прошел молча, тенью в темноте. Оксанка промахнулась. Сделав вид, что нет, и оборотившись, она грудью наехала на них:
– Ну как? Что вы? Как? Что эти подонки? Мы думали, вас уже в живых нет!
После шести часов в милиции все начиналось сначала.
– Да нет, что…, – промямлила одна. – …Они нам ничего не сделали… Мы когда приехали, их уже не было.
– Не успели, что ль? – участливо заметил Саша Питерский. Выбравшись из тьмы, поискал сиденья – и помирившись на том, что остался стоять, без особого интереса повернулся к ним: – А далеко оно? ваше место?.. Может, и мне к вам съездить… их заменить… – Одна из девчонок, оказалось, обладала еще достаточной энергией, чтобы окрыситься:
– Мы-то зачем им! Если ради паспорта убили… нам сказали… – Раздалось сразу два протестующих крика: еще громче Оксанки вопила местная жена: – А эта! Мария! Она тоже женщина! Ее-то зачем?..
– Потому что скоты, – сказала Оксанка с триумфом. – Ах, какие скоты. Хуже!..
– Потому что для них кришнаиты… – Они аж вздрогнули, таким неожиданным было явление Сергея. Он стоял в темноте, твердый, непоколебимый, как те низкие крымские дубки, что никакой пилой не распилишь, – а голос!! Таким они его никогда не слыхали. – …них кришнаиты – это не люди. Что-то вроде насекомых. – Он вбил, вколотил эти слова, как гвозди в крышку гроба, и уж теперь не выберешься. До этого им почему-то казалось, что он сочувствует беглецам. – А кто для них человек – ты, думаешь? – с лету подхватила Оксанка. – Да они все время над тобой насмехались! Они тут как в зоопарке ходили; для них, если человек еще чем-то озабочен, это какой-то придурок…
– Мне они сразу не понравились. – Это был Саша Питерский. – Откуда они взялись, вообще-то? Кто их привел?
– Я. – Сергей стоял, как судья. Он не прощал. И себя тоже. – Ну ты, конечно, дал… Так, не зная кого…
– А я?..! Я все время это говорила!! У меня тут ребенок!..
Одна из девочек встала и пошла в ашрам. Она сидела в темноте. Вскоре она услышала шаги. Тогда она сказала: – Давай пока считать, что это не… что они не убивали. – Давай, – откликнулась вторая.
Полукупол над головами защищал от сыплющихся за шиворот звезд.
На следующий день их отвезли обратно, где заставили еще раз пересказывать то, что каждая уже рассказала следователю, понуждая вспоминать подробности. Все, что осталось от посещения, собрали и погрузли в машину (в том числе казан, – хотя, спускаясь в ГУВД утром, одна хорохорилась, собираясь его утаить. Кстати! завернув в Васильевке в магазин, сдали-таки бутылки). Некоторые подробности и вправду сыскались: в том месте, где они ходили в туалет – несколько листков, выдранных из «Бхагавад-гиты», – обнаружившая улику девочка предъявила ее с совершенно похоронным видом. Особый интерес вызвала записка, ее долго рассматривали, пытались неожиданными вопросами сбить их с толку: «А почему они пишут, что любят вас? вы что с ними…» – это не выгорело; тогда одну повезли в Рыбачье, где она ходила по пляжу, всматриваясь в лица, – увидев знакомых, следовало дать знать двоим сзади идущим. Остальные ждали в машине. «Я только и надеялась, что у них хватило ума не пойти, действительно, в Рыбачье…» Отобедав, они сидели у костровища; солнце только что закатилось за гору. Менты уехали, пообещав, что будут наведываться. Дневной жар сменяла благодатная прохлада; через полтора часа стемнеет. Было пустовато, потому что казана не было; а также золотой сережки и ста рублей. (Зато за сутки, которые палатка простояла тут без присмотра, больше ничего не украли.) «Я тут подумала… Это они». Она запнулась, и все-таки произнесла слово: «Убили». Заза молчала, ковыряя землю изгрызенной белой зубной щеткой – забытой уликой. «Казан так вообще… Сергеев. Это он его дал той кришнаитке. Они, видно, шли сюда с вещами… и тут уже только рассмотрели, взяли… что надо…» Заза вертела, вертела щетку, потом бросила ее – маленький белый червяк, все, что осталось от кришнаитов. А море шумело, большое, безбрежное, черное, которое им оставили, оранжевая луна выплывала с унылой тягучей песней. Конец еще был далеко.
