Славное море – священная Ва
Она идет звонить маме, Матвей ждет ее около почты с «Беломором» между пальцами, сплевывая себе под ноги. Сутки назад она представилась: Молли; за двадцать четыре часа бок о бок он ни разу не назвал ее так. Он даже думать не может про нее иначе, чем отстраненным и безличным «она». Сам виноват, думает он, надо было немножко соображать вчера, кого берешь в попутчицы. Тут она выходит из почты, Матвей поднимается, шагает к ней, наступает босой пяткой на чей-то высморк, скачет на одной ноге, раз, два, три, ругается и смеется, говорит ей: «Когда будет гражданская война, я первым делом перестреляю тех, кто плюется на асфальт». Она вежливо улыбается, они идут, на его спине два рюкзака, свой и ее, на ходу Матвей вытирает скользкую пятку о шершавый асфальт, локтем поправляет рюкзаки, отставая от нее на шаг. «Все бы ничего, – думает он так, как если бы писал кому-то письмо, – “она” мне нравится, мне очень приятно на “нее” смотреть сзади», – он смотрит ей в спину, догоняя, – она, правда, очень мила, невысокая, в вытертых джинсах, с длинными спутанными черными волосами, волосы – это вообще самое лучшее, что в ней есть; наверное, такими были хиппушки шестидесятых. Для людей, которые смотрят на них (нельзя сказать, чтобы он этого не замечал), – все так и есть: босой Матвей и его герла. И, право же, он не против, но если бы она еще и…
– …с концерта какого-нибудь, – рассказывает она оживленно, – вот так вот вся, – прочерк рукой поперек лица, – в цепях, вот с такими глазами, вот с такими губами, и в автобусе специально стараюсь сесть на переднее место, а потом входит какая-нибудь старушка, и я вежливо говорю: «Садитесь, пожалуйста», сама встаю, ты б посмотрел на эти морды…
Матвей помалкивает, смотрит на асфальт. Мы ехали целый день и всю ночь, хочется сказать ему, ты устала, ты еле тащишься за мной, так зачем же ты напускаешь на себя бодрость? Все не так, мы не обязаны все время светски беседовать, не надо меня развлекать, у нас с тобой что-то не сошлось, ты можешь помолчать чуть-чуть? Он глушит вскипающее раздражение, говоря себе: ты не прав.
«Когда “она” просто идет, я смотрю на “нее” как бы не своими глазами. “Она” здорово выглядит. Меня даже немного удивляет, насколько мне нравится на нее смотреть. Кажется, “она” похожа на какую-то милую девочку… вот только я не помню, на какую, и, может быть, поэтому сейчас представляю, что “она” – это как раз та?.. но как только “она” открывает рот, меня сразу отбрасывает. Я знаю, что та, несомненно, все понимала. И почти не говорила».
Она останавливается у телефона, оглядывается:
– Может ты еще раз позвонишь? – усталость прорывается в голосе.
Когда надо будет, позвоню, хочется сказать ему; вместо этого он тоже останавливается. Она достает копейки и остается за стеклом: Матвей, вместившись в кабинку с двумя рюкзаками, набирает номер. Он звонит сначала одному другу (утром его не было дома, а сейчас занято), второму – этот вписал уже трех вильнюсских ребят и, извиняясь, говорит, что места мало… вообще… напоследок, поняв, что Матвей не обижается, со вздохом облегчения: «Ну, заходите в гости… как-нибудь». У третьего никто не поднимает трубку. Матвей выходит из телефонной будки, кивком головы поднимает ее с выступа дома, она спрашивает «ну что», заглядывая ему в лицо; ему вообще не хочется говорить, он только качает головой.
Это было счастье три часа назад, когда они только приехали. Только вышли из метро, только первые шаги по этому асфальту этого города, и тут солнце прорвало облака и прихлопнуло их, как двух комаров одной ладонью, он забыл все раздражение, накопившееся за дорогу, на него нахлынула благодарность к ней за то, что они вместе… они были вместе, минут пятнадцать – точно, она говорила, она распевала о том, что никогда так не ездила, что она не верила до самой последней секунды в возможность этого города; и он что-то отвечал ей в том же духе, смеялся, она смеялась, они, не глядя, видели, как на них смотрят люди и видят в них то, чем они на самом деле не являются
это будет счастье потом, ты поймешь, вечером, ближе к двенадцати, за окном светлее, в комнате сумерки, ты лежишь на шершавом покрывале, ноги чистые, полы гладкие, на тебе только шорты, и человек, которому ты звонил без всякой надежды, когда все остальные номера оказались глухими к твоему голоcу, этот человек, которого ты видел всего-то раз в жизни, года два назад, этот человек, сказавший спокойно: «Ну что ж, езжайте», – он сидит на стуле и, глядя на твою счастливую улыбку, сам усмехается; а ты лежишь спиной на кровати и слушаешь «Аквариум», и тебя тащит во все стороны, и хочется делать так много сразу, что невозможно пошевелиться, но и не двигаться тоже невозможно, и ты встаешь, проходишь по комнате, потом снова садишься, ты думаешь про эту девочку, которую так и не назвал «Молли», а она моется в ванной, а потом выйдет, улыбаясь, пахнущая чистой кожей и мокрыми волосами, у девчонок так удивительно пахнет лицо после воды, а еще те мужики, что прошли мимо, когда вы стояли на углу, не зная, куда теперь, и один мужик страстно говорил другому: «Я тебе сейчас объясню, почему решил завязать…», другой в это время остановился и в расписном ужасе уставился на твои ноги, ты шевельнул пальцами, вызывающе глядя ему в лицо, но тут первый схватил его за руку и, так же страстно: «Да что ты смотришь на этих придурков!..» – «Эй, слышишь? придурок здесь только один!» – крикнул ты вслед, и теперь не знаешь, кого имел в виду, себя или его? – и только знаешь, что хорошо, и, распяв тебя на покрывале и оставив, музыка льется дальше, и нет сил даже встать, вынуть свою дудку и вступить, не угнаться за музыкой, не угнаться, ты сегодня не сможешь заснуть, будешь сидеть на балконе, глядя в странную фиолетовость, которую почему-то называют ночью, ночерью, будешь думать о тех, кто уже ушел, не ожидая тебя, так далеко, что отсюда не видно, и будешь то молиться за них, сдерживая дыхание, то обещать им все, а она…
