Убийцы - [3]

Та-та таа… та-та та… С того берега звук доходил не громче комариного писка. Но Вовой мог его безошибочно засечь. Ухо надрочилось, даже во сне улавливало: вот начали, там, в поладке. Теперь будут продолжать два, три часа. Он просыпался, ходил купаться, обсыхал и курил. Та-та… та… Комаров здесь не было, что хорошо. А эти ему не мешали. Даже веселее. Музыка!

Когда звук наконец прекращался, спускалась женщина, мыть посуду. Один раз он купался, когда она спустилась. Он видел, что она на него поглядывает с того края. Но ему-то что. Водоем был грязный, мелкий, с лягушатами… просто мутная лужа; в нем купали своих баранов пограничники, которых Сергей видел в лесу повыше, если не врал. Пусть моет. Потом, обсыхая, он видел, как они ходили в негустом лесочке со своим бритым. Он представил себя в этой поладке на берегу вместо него. Даже замурлыкал: «А ты опять сегодня не пришла…» Мог бы и харе кришну, если б понадобилось. А что? Лучше, чем со злой Оксанкой под крышей. Ничего, ходит на второй этаж, не проваливается. А их в упор не видит. Жрать совсем перестала давать. Еще с Сергеем можно на что-то рассчитывать, а так – зачем и спускаться. Во всяком случае, одному.

И вдруг приехала одна из девчонок! Все ей обрадовались. Тут же заставили петь про Гил-Гэлада, хотя был день; от песни Сергей возбудился, сбегал за тарелочками и затянул свое: «А-а… вот идет Оксанка. Отважная Оксанка, она идет нам делать вкусные блины…» (тра-та-та, тра-та-та, тра…) «Скажи-ка нам, Оксанка, когда же будут вкусные блины?..» (тра-та-та, тра-та-та…) Оксанка напекла блинов и прямо отнесла их наверх. Все сделали вид, что не заметили. Девица сказала, что подружка осталась там, на месте, стеречь вещи. По ее словам, им стало нечего есть. Она приехала заработать денег. Купить пищи. И сразу обратно, т. к. – ждет!.. Она собиралась пойти на набережную прямо сегодня, только пусть чуть стемнеет. Вовка, дурачок, выпросил у нее гитару, он знал-то на ней полтора аккорда, их и попытался «взять», как альпинист вершину. Она его поправляла, показывала, пока Сергей не отобрал у него наконец и не вернул ей. Потом мигнул Вовою. Они скрылись. Девица стала настраивать гитару; потом полезла за блокнотом, проглядеть репертуар, который у нее всегда в ответственный момент должен находиться под рукой, иначе – тоже бывало – стоять перед пялящейся на нее толпой, повторяя, как недоумок: «Что бы это мне еще вам спеть. Э-эх, а что-то я… все песни позабыла…» Гил-Гэлад там стоял далеко в хвосте. В последней пятерке, к которой прибегали лишь в самых редких случаях. Нет, ничего так списочек, внушительный, на полтора часа хватит, а на больше у нее и голоса не хватит. У нее и на это… Она сегодня не в голосе. Ничего не заработает. Ничего не заработает, придется остаться на завтра. Ладно; но уж тогда – пулей. Пулей. Как она там… Бедняжка. Тут она увидела их. Они вылезли из кустов, там и тропинки не было, – точь-в-точь такие, как они их первый раз встретили, – два обормота; в руках у них было по венку размерами в автомобильное колесо. Из роз. «Это тебе», – сказал Вовой. «А это ей». «Привет передашь от нас». Ошеломленная, она подставила голову под невероятное изделие. Правая сторона венка сильно перевешивала. Алая роза упала на грудь. «Мы к вам приедем». «В гости. Где это ваше место?» Ей просто стало не по себе. Завязывались какие-то явно отношения, которые нужно было рубить в корне, чтобы не разрослись в непроходимые дебри неловкости и нелепиц, выпутывайся потом. «Нет, не надо, не приезжайте». Такое она могла ляпнуть. Но только не сейчас. Не в венке. Сдирая с головы убор, сказала вежливая девочка: «Приезжайте, пожалуйста. Вот, такие приметы, мы стоим там-то, в палатке… Только нам самим тесно!» – не выдержала пафоса. Их это не смутило. Вообще, похоже, друзья, по отсутствию алкоголя, приналегли на Сергеевы плантации: хихикали, перемигивались, перепихивались локтями, были маловразумительны. Вовой полез узнавать (девчонки, оказывается, были из Белоруссии), как лучше им доехать до Гомеля, причем единственно возможный ответ «через Киев» его не удовлетворил: «не-е… таможня, два раза паспорта… Мы через Россию. Краснодар?..» Тут она ничего не могла сказать. Наконец Сергей его увел. «Мы пошли». Они пошли, а она пошла на набережную, где, нахлобучив венок и взобравшись на парапет, в рабочих штанах Сергея в краске и штукатурке и с гитарой, имела бешеный успех. Даже не вынимая деньги из чехла, куда их бросали непрерывно, просто запихнув, на ходу, туда же гитару (и кстати же ускользнув от нескольких недоверчивых, полагающих, сказанному вопреки, что их будут развлекать теперь вечно), лихо вписалась на последний автобус в Васильевку.

…в ашраме. Был день. Было, точнее говоря, утро, ясное и прохладное. По огороду пронеслась Оксанка – рвала овощи на салат и упустила молоко, – секунду спустя зазвенела кастрюлечками снизу от печки. Сергея не было.

Исходящая из каждого устьица, каждой дырочки в земле патриархальная благодать с неистовой силой возбуждала угрызения совести за проведенные в бездействии минуты. Все вокруг, казалось, кричало: лучшее! лучшее время труда! еще час – станет жарко; зашныряют пули-мухи; прибежит Сергей искать перекусить, бодрый и пыльный – а ты все еще будешь изнемогать от лени, утопая в ней, как алкаш в блевоте? Вставай! вставай, болтун! вставай, пакостник! вставай, говно! вставай, дармоед! – и беги! беги, как от смерти; беги, спотыкаясь, к хозяевам, униженно распростершись, моли их о милости – о тачке и лопате, о ведрах, веревках и однозубой тяпке, – в крайнем случае, если ты считаешь, что зимой погорячился и не создан для сельской жизни – докажи это делом! встань, спустись в магазин и купи колбасу!