У ворот Северина - [87]

— Черт бы тебя побрал, растяпа! — кричал старший сержант, тыча ему хлыстом под ребра. — Кто тебя просил кидать в котел еще картошки? Это же двойная порция! Чтобы эти хамы ели овощное рагу вместо супа? Вынь ее сейчас же из кастрюли, а то от тебя мокрое место останется, понял? Выполняй немедленно!

Ганя постоял немного, глядя на эту сцену, и тень грусти пробежала по его лицу. «Большая каналья этот старший сержант, — подумал он. — Кулак проклятый! Мнит, что он пуп земли, а сам с людьми как со скотом обращается. Дождется, я его приподниму за ремень да об землю и шлепну, то-то он вытряхнется из своих господских сапог…»

Размышляя так и собравшись уже было войти в административный корпус, Ганя вдруг увидел полковника Предойю. Он спускался по каменным ступенькам, позвякивая шпорами, с фуражкой в руке, красный как рак и явно чем-то удрученный и раздосадованный.

— Честь имею приветствовать, господин полковник! — Ганя приложил два пальца к козырьку и посторонился, чтобы пропустить начальника.

— А-а, вернулся? — оглядел его полковник с головы до ног.

— Да, прибыл, господин полковник, сегодня в четыре утра.

— Окончилась командировка?

— Окончилась, господин полковник…

— Что нового в столице?

— Что может быть нового, господин полковник? — пожал плечами Ганя. — Честно говоря, все озабочены одним — судьбой страны. Только немцы, наши союзники, большие оптимисты и все нахваливают какие-то новые части, якобы готовые идти в бой, бесстрашные, отборные, фанатичные… В общем что-то в этом духе… Как сказал Сенека: «Magnifica verba mors prope admota excutit».

— Что это значит? — полковник аккуратно надел фуражку. Зная склонность младшего лейтенанта к некоторому многословию, он смотрел на него иронически, прищурившись.

— «Близость смерти порождает у умирающего красивые слова», — ответил с улыбкой Ганя. — То есть…

— Перестань, эти цитаты тебя до добра не доведут, загремишь под суд военного трибунала, — оборвал его полковник и строго посмотрел ему в глаза. — Я информирован о том, что ты ведешь разговоры, недостойные чести офицерского мундира; не пристало офицеру распускать язык, наша армия — союзница вермахта. Да-да, и слушай, когда я тебе говорю. Займись воспитанием солдат в своей роте и разговаривай с ними по-румынски, чтобы они все понимали, твоя латынь им не по зубам.

— Понял, господин полковник, — сказал Ганя, становясь по стойке «смирно».

— Знаешь, что случилось позавчера ночью с солдатом из твоей роты?

— Нет, господин полковник, не знаю, — откровенно признался Ганя. — Я вам докладывал, что прибыл сегодня в четыре утра на машине… А что случилось?

— Вот поэтому меня и вызывает сейчас начальник немецкой комендатуры подполковник Клаузинг.

— Что-нибудь серьезное?

— Достаточно серьезное. Однако я тебя не очень виню, ты долго отсутствовал, и их воспитанием занимался Грэдинару, хотя ты знаешь пословицу, которую я тебе сейчас скажу: «Рыба тухнет с головы». Если бы ты больше занимался их воспитанием, все было бы по-другому. Но ты им все позволяешь, разговариваешь с ними как с равными, угощаешь сигаретами, а неграмотным, я слышал, даже пишешь письма домой.

— Что в этом плохого, господин полковник? — удивился Ганя. — Очень грустно, что многие люди не умеют ни читать, ни писать… Я им помогаю. Ведь я был и остался крестьянином, таким же, как и они… Положение, в котором находится страна…

— В связи с войной?

— И с войной, и с другими, более давними, бедами, — уточнил Ганя. — Ведь нищета и темнота существовали всегда… Простите, что я отнимаю время, но я вычитал когда-то в английской газете очень интересную цифру: средств, затраченных на изготовление одного самолета, хватило бы на постройку нескольких школ. А наше правительство…

— Такие разговоры, младший лейтенант, отдают большевистской пропагандой. Это там офицеры, унтер-офицеры и даже солдаты, все подряд, называют друг друга товарищами. В большевистском, а не в румынском государстве! А ведь кончится тем, что наши солдаты начнут тебя так называть… И, говоря по совести, твое отношение к подчиненным чревато последствиями… Я тебя предупреждаю со всей серьезностью. Ты очень снисходителен, не проявляешь должной строгости в отношениях с нижестоящими, как положено офицеру.

— Господин полковник, я полагаю, не только строгость и кулаки помогают офицеру командовать подчиненными, — решительно возразил Ганя. — Я не знаю, как точнее выразиться, но прошу вас согласиться со мной, солдаты — люди, а не животные, и их нужно воспитывать, им нужно спокойно и терпеливо объяснять, и тогда, я уверен, приказы будут выполняться намного лучше, чем если бы они выполнялись из страха перед наказанием…

— У тебя слишком широкие взгляды, младший лейтенант! — резко прервал его полковник Предойю. — Видно, ты не военный по призванию и под мундиром у тебя бьется сердце обывателя, а не воина.

— Сердце человека, господин полковник. Человека, который любит людей, относится с пониманием к их бедам…

— Я знаю, чем они платят тебе за твое отношение! — посмотрел ему в глаза полковник Предойю. — Не сегодня-завтра ты предстанешь перед судом военного трибунала…

— Я вас прошу, господин полковник, объясните мне, в чем дело, — настаивал явно обеспокоенный Ганя. — Вы мне говорите о каких-то беспорядках, пугаете военным трибуналом… Вероятно, то, что случилось, имеет ко мне непосредственное отношение. Так что же произошло?