У ворот Северина

В жаркий день лета 1944 года, около десяти утра, по бульвару, в тени старых каштанов, неторопливо прогуливалась девушка, лет семнадцати, тоненькая, довольно высокая, держа под мышкой книгу в голубой обертке. Выпускница гимназии Дана Георгиу двигалась грациозно, посматривая вокруг с легким кокетством. С наступлением каникул она сняла строгую и мрачную форму — черный сатин, белый воротничок — и надела легкое, простенькое платье из голубого полотна. Длинные светлые волосы, без обязательной школьной сеточки, были распущены по плечам, а на высокий чистый лоб падал неумело завитый локон. Брови, слегка изогнутые над синими глазами, Дана позволила себе немножко пощипать пинцетом, чтобы придать им более красивую форму, как у киноактрис. Смущала девушку только довольно убогая обувь, так как именно она мешала ей выглядеть настоящей домнишоарой — изысканной и элегантной барышней, способной покорить сердца курсантов офицерского авиаучилища. Парусиновые сандалеты на деревянной подошве, очень практичные, — единственное, что по тем временам было в продаже, — вносили некоторый диссонанс в облик девушки, которая, несмотря ни на что, хотела казаться неотразимой.

Изредка Дана осторожно посматривала по сторонам, незаметно изучая прохожих. На первый взгляд могло показаться, что она проверяет, обратил ли на нее внимание кто-нибудь из мужчин, то есть ведет себя так, как любая женщина, когда хочет убедиться в том, что она нравится. На самом деле все обстояло иначе. Она прогуливалась по бульвару в ожидании связного, который должен был отвести ее к месту встречи с Валериу, секретарем Союза коммунистической молодежи города. Но никто не появлялся, и это беспокоило ее все больше и больше. «Что могло случиться? — спрашивала она себя со страхом, едва скрывая охватившую ее тревогу и чуть не в сотый раз поглядывая на ручные часики. — Может, Валериу арестован? Или связной заметил слежку? Встреча должна была состояться еще вчера, как всегда, в десять утра. Но никто не пришел. Нет никого и сегодня… А уже четверть одиннадцатого!..»

За три месяца, прошедших с тех пор, как Дана вступила в местную организацию Союза коммунистической молодежи, ей еще ни разу не приходилось переживать таких томительных минут. Обычно она встречала связного в назначенном месте, в определенный час, получала задание, просто, естественно, а потому не только свыклась с подпольной работой, но даже напряжение, неизбежное в условиях конспирации, стала считать чем-то преходящим и несущественным. И вдруг привычный порядок был нарушен, все, казалось, погибло безвозвратно, она не знала, как поступить, что сделать, боялась ошибки, которая могла бы осложнить работу целой организации.

Дана остановилась, раскрыла книгу, полистала, не зная, на что решиться, сунула ее опять под мышку и, по-прежнему встревоженная, еще раз прошлась по бульвару под каштанами, от здания театра до вокзала. Повернула назад, дойдя до перекрестка центральной аллеи с боковой, ведущей к порту, снова остановилась и внимательно огляделась, желая удостовериться в том, что за ней никто не следит. Но ни один из редких в этот час прохожих не обращал на нее внимания. Приземистый, толстый человек, в соломенной шляпе, с пиджаком, перекинутым через руку, шел не спеша, уткнув нос в газету. Он, видимо, был погружен в сенсационные новости газетных колонок, не замечал ничего вокруг и потому чуть не налетел на дерево. Две босоногие девчушки в цветастых, выгоревших платьицах с трудом тащили за ним корзину, полную огурцов и кукурузных початков. Они то и дело останавливались, измученные непосильной ношей, и отдыхали в тени каштанов; понурые и молчаливые, они не разговаривали друг с другом, словно не были знакомы. По противоположной стороне, вдоль разрушенных домов, еще дымившихся после бомбежки, торопливо шел немецкий солдат, долговязый, белобрысый, в рубашке защитного цвета с засученными рукавами и расстегнутым воротом, с рыжим кожаным ранцем за спиной; он спешил на вокзал, боясь, видимо, опоздать на поезд, и часто поглядывал на часы.

Некоторое время Дана следила за ним, не упуская из виду и толстяка, читавшего газету, затем, убедившись, что никто ею не интересуется, двинулась вниз по широкой боковой аллее прекрасных могучих тополей. Ей хотелось где-нибудь присесть, передохнуть, успокоиться, чтобы потом вернуться на центральную аллею и оттуда пойти домой. Сделав несколько шагов, она увидела в глубине серого от пыли кустарника скамейку, старую, сплошь изрезанную и исписанную. Осторожно сев, чтобы не помять платья, она положила книгу рядом и, откинувшись на шаткую спинку, несколько минут смотрела на парк, раньше такой ухоженный и наполненный ароматом роз, а теперь запущенный и глухой, изрытый воронками, с выкопанными там и сям щелями, где люди укрывались во время воздушных налетов.

Перед мысленным взором девушки вдруг ожила сцена ее первого свидания; оно состоялось на этом самом месте, может, даже на этой скамейке, во всяком случае, на первой от вокзала аллее. Три года назад, в начале лета, Санду, тоже гимназист, остановился здесь, в парке, по дороге в порт, куда он нес котелок с едой отцу, работавшему клепальщиком на судостроительной верфи, и дождался Дану, с которой заранее договорился о встрече; он передал ей записку — первое в ее жизни любовное послание. С каким трепетом развернула она записку! Как лихорадочно пробежала глазами строки, написанные четким, красивым почерком, в которых он искренне, но робко и неумело открывал ей свои чувства!.. «Как давно это было! — подумала Дана, грустно глядя на одичавший парк. — Как много событий произошло с тех пор!»