У ворот Северина - [69]

— Господин Ангелеску, я ничего не знаю, — пожал плечами Петер Хинтц с самым невинным видом. — Возможно, так оно и есть, как вы говорите, потому что вам виднее, вы знаете законы… В таком случае прошу вас лично побеседовать с ним…

— Но сейчас я беседую с вами, потому что нарушение допустили вы! — строго заметил помощник полицейского комиссара. — Так что соберите, как я уже сказал, все вещи и положите в сейф, а я их опечатаю. После этого вам надлежит подписать протокол.

Петер Хинтц широко развел руками, как бы говоря, что он бессилен что-либо изменить в этом трудном положении, затем, еле волоча ноги, по-стариковски сгорбившись, пошел к витрине. Дрожащей рукой стал собирать все, что лежало там на серебряном подносе: перстни, крышки от часов, браслеты, монограммы, серьги. Потом вернулся и положил все это в сейф. Ангелеску стоял в стороне и ковырял спичкой в зубах, потешно перекосив лицо. Старый часовщик ни разу не посмотрел в его сторону. Занятый опустошением витрины и ее новым оформлением, он думал о том, что у него нет возможности предупредить господина Ганса фон Клаузинга. Ведь если бы господин подполковник знал, что в этот момент опечатывают его вещи, в сущности его личное имущество, события развернулись бы, конечно, совершенно по-иному. А так? Хинтц вынужден сложить все в сейф, подписать протокол и ждать конфискации… И что он скажет Клаузингу? Что не проявил твердости? Но разве можно проявлять твердость в отношении полиции? Теперь, когда Хинтц познакомился с помощником полицейского комиссара, он понял, что это действительно самый грубый, самый жестокий из всех служащих в полиции! Этот человек может зверски избить крестьянина на рынке только за то, что тот продал несколько пучков шпината или горстей фасоли, не предъявив квитанцию об уплате налога на торговлю.

В это время зазвенел колокольчик над дверью, на пороге появилась запыхавшаяся мадемуазель Лиззи, в шелковом голубом платье и белых туфлях на высоком прямом каблуке, очень модных. Увидев ее, Ангелеску посторонился, чтобы дать ей дорогу, и проследил взглядом, как она идет к старому часовщику и целует его в лоб. Лиззи сразу заместила, что отец чем-то огорчен и встревожен, его потемневшее лицо свидетельствовало о том, что случилось что-то очень серьезное.

— Что с тобой? — спросила она по-немецки, сильно обеспокоенная, и бросила быстрый взгляд на Ангелеску, понимая, что он причастен к тому, что произошло.

— Лиззи, сходи, пожалуйста, к своему жениху, — Хинтц не хотел называть имя Клаузинга, — скажи ему, что вещи будут опечатаны…

— Это еще что такое? — поразилась мадемуазель Лиззи и возмущенно уперлась руками в бедра. — На каком основании?

— Я не все могу тебе объяснить. Передай ему то, что я тебе сказал, и попроси, чтобы он принял срочные меры…

Мадемуазель Лиззи зашла в свою комнату, причесалась перед зеркалом, слегка подкрасила губы и заторопилась на поиски Клаузинга. Проходя через мастерскую, она даже не взглянула на Ангелеску.

19

Немецкая комендатура размещалась в старом двухэтажном доме, на Главной улице, рядом с судом. Грязный, облупившийся фасад был увит плющом, и этот зеленый покров молодил его и даже делал кокетливым. Одно из немногих приличных зданий, не тронутых бомбежками, к тому же расположенное в центре, — это и определило решение подполковника Ганса фон Клаузинга, когда он подбирал помещение. В небольшом тенистом дворе, под старым абрикосовым деревом, стояли две немецкие машины с откидным верхом. Около одной сидели на канистрах два солдата в темно серых спецовках и чинили колесо. Третий, в серо-зеленом кителе, с расстегнутым воротом и в пилотке, надвинутой на лоб, расположился на крыле машины и, болтая ногами, развлекался тем, что наигрывал на губной гармошке.

У ворот, перед будкой, окрашенной в серый цвет, с двумя широкими черными полосами, важно прохаживался часовой, невысокий белобрысый солдат, с голубыми глазами и белесыми бровями; на плече у него висел автомат.

Мадемуазель Лиззи прошла мимо него стремительно, с высоко поднятой головой и неприступным видом. На часового она не обратила ровно никакого внимания. Немецкий солдат вздрогнул от удивления, но тут же встал по стойке «смирно», слегка наклонив голову в знак приветствия, и проводил взглядом «избранницу господина подполковника» — в таком качестве она была известна всей комендатуре. Он не без удовольствия отметил ее горделивую походку, высокие модные каблуки и не спросил у нее пропуска, хотя пропуск было положено требовать у любого, кто входит в комендатуру, и даже не поинтересовался, к кому она идет и зачем. Это было бы неслыханной дерзостью со стороны подчиненного господина коменданта, тем более что всем было известно его распоряжение касательно мадемуазель Хинтц. И если бы кто-нибудь по оплошности нарушил это распоряжение, его, без сомнения, ожидало бы довольно суровое наказание.

В то тихое августовское утро Ганс фон Клаузинг находился у себя в кабинете. Он стоял у окна, обрамленного синими портьерами, чопорный и подтянутый, одна рука за спиной, в другой — зажженная сигарета, и обсуждал с начальником городской управы полковником Димитрие Жирэску вопрос об обеспечении немецких частей хлебом.