У Дона Великого - [58]

Князь умолк. Он всегда с душевной болью говорил о нерадении или об изменах князей и бояр общерусскому делу. Однако он тут же овладел собою и продолжал:

— Тут другое обмыслить надобно. У нас есть тайные вести: не все Олеговы подручные князья и бояре, даже ближние, одобряют союз с Мамаем, а иные даже хотели бы оказать нам помощь. Теперь и посудите. Ежели мы тут, у Коломны, пересечем Оку и поведем войско прямо на полдень, через Рязанское княжество, Олег может сказать своим воинам: «Москвичи нашу землю полонят, защищать ее надо. Выступим и сразимся с ними». А нам сие совсем не ко времени, весь наш замысел может пойти прахом.

— Обхитрить его надобно, — вставил Боброк, сразу понявший тревогу князя.

— А мы и обхитрим! Мы не будем тут, у Коломны, переходить Оку, а поведем войска вдоль берега сей реки до Лопасни да там и переправимся. А далее пойдем по западному рубежу Рязанского княжества. Жителей-рязанцев не будем трогать — сие мой строжайший приказ. Вот у Олега и не будет причины на нас кидаться. Так он с кукишем и останется. Опричь того, мы Олега от Ягайло отсечем, им будет невмочь соединиться, стало быть, сразу двух зайцев убьем.

Князь повернулся к присутствующим, спросил:

— Может, кому чего не ясно?

— Все ясно, княже, — ответил чей-то голос.

— Ин и ладно! А теперь, други мои, идите готовьте полки. Завтра на Девичьем поле сбор всех войск проведем. Там я и походных воевод укажу.

Все стали расходиться. Отпуская Ерему и его товарища, князь спросил:

— Ну и как там, Ерема, князь рязанский, бодрится?

— Да вроде ничего, не жаловался.

— Эх, Олег, Олег Иванович. И воин доблестный, а вот совсем очумел, — проговорил со вздохом князь, и было непонятно, то ли он осуждал его, то ли жалел. Как видно, Дмитрий Иванович никак не мог примириться с тем, что Олег откололся от общего дела и пошел ему наперекор.

Князь присел на ступени теремного крыльца.

— Чего-то я притомился. Старею, видно! — и лукаво взглянул на Боброка.

Тот покачал головой, усмехнулся в бороду.

— На похвалу напрашиваешься, Митрей Иванович. Добро, княгиня Евдокия далеко, твоих слов не чует. Тридцать лет — сие ж молодецкий век. Мне бы твои лета…

Боярин примостился рядом, с минуту выждал.

— Пришла мне на ум, княже, сей ночью одна думка. Стариковский-то сон тревожный, не спится… А думка такая. Пойдем мы походом от Оки на полдень. Но ведь замыслов сего хитрющего шельмеца Мамая мы не ведаем? Может, он узнает о нашем походе и захочет поскорее со своими союзниками совокупиться. Возьмет да изгоном и явится враз перед нами. Как быть? Мамай ведь не дурень, он выберет для боя такое поле, какое ему выгодно, и по своей привычке пошлет справа али слева в обход своих конников в наш тыл. А нам надо сыскать поле, для нас выгодное, где бы всадникам Мамаевым негде было пакости нам творить… Так не послать ли аж до самого Дона разведную сторóжу, поискать три-четыре таких места? Мы загодя и прикинем, где да как нам стать, ежели Мамай появится.

Князь, смотревший на Боброка с искренним восхищением, воскликнул:

— Ну и голова у тебя, Михалыч! Золотая! А кого же послать нам? Нешто сторóжу Родиона Ржевского?

— Нет, княже, — мотнул головой Боброк, — сам поеду.

— А и верно! Кто ж лучше тебя может там все обшарить! Поезжай сам. А сторóжу Родиона я пошлю за Лопасню к Серпухову и к Тарусе, а то и до Калуги… Надо Ягайло не упустить, присмотреть за ним.

— Добро! — согласился Боброк. — А окольничего Тимофея Вельяминова не забудь ныне же послать к Лопасне. Там надо все приготовить, особливо переправы через Оку.

Подошел Бренк, и князь заторопился.

— Ну, Михалыч, ты подбери добрых конников, коих с собой возьмешь, да бери поболее — сотню, а то и две. А мы с Андреичем пойдем проведать, чем живут люди, чем дышат.

Солнце, клонясь к западу, уже скосило свои лучи, удлиняя лиловые тени от строений и деревьев. Князь и боярин шли по улице, запруженной ратниками, лошадьми, повозками с военным скарбом, и выбрались на окраину города. Перед ними раскинулся огромный шумливо-гудящий лагерь с разбросанными повсюду шалашами, самодельными палатками и просто холщовыми навесами на оглоблях и растопыренных палках, привязанных к повозкам. Люди занимались кто чем: одни чинили обувку, другие точили мечи и копья, а третьи, прикорнув в тени, спали. Кашевары, готовя вечернюю трапезу, варили в больших медных котлах мясные щи и помешивали, чтобы не пригорела, вспухающую пузырями пшенную кашу. А молодые ратники, не ведая забот, отдавали дань веселым утехам: они сбивались в плотные говорливо-крикливые толпы, откуда звучали сопели и дудки, неистово звенели бубны и гудели трубы. То и дело раздвигались круги для плясунов, которых находилось немало. Князь с большим удовлетворением прислушивался к знакомому с детства гомону ратных людей.

Бренк вдруг спохватился:

— Совсем запамятовал, княже. Раненый татарин Ахмат, коему велел ты явиться, прибыл, однако наотрез отрубил: меча в руки не возьму.

Князь хмыкнул:

— Отчего ж так?

— Бубнит одно: супротив своих не пойду.

— Ишь ты! Гадал я, зол он на своих, рубиться будет славно, ан видно, ворон ворону глаз не выклюет. Порода одна… Ну раз так, пусть словом нам послужит. Возьми его в толмачи.