Тысячеликая мать. Этюды о матрилинейности и женских образах в мифологии - [83]

Далее, этнос – это не любая группа людей, он состоит из семей и способен физически воспроизводиться как группа. Коллегия адвокатов – это не этнос. Я не называю этнос популяцией, чтобы не смешивать социальные и биологические категории, а также потому, что этнос способен в значительной степени адаптировать в свою популяционную структуру «чужаков». И все же, если группе людей, имеющих особый стереотип поведения, совершенно безразлично, заключают ли их дети браки в пределах группы или за ее пределами, такая группа имеет все шансы утратить свой особый стереотип поведения, т. е. основное этническое качество.

Теперь разберемся со стереотипами поведения. Предлагаю трактовать термин «поведение» в данном конспекте максимально широко – как совокупность актуального вербального и ментального поведения.

Актуальное поведение – это такой вид активности субъекта, при котором происходит существенное изменение координат его тела или частей тела субъекта. Оно доступно визуальному наблюдению.

Вербальное поведение – это речь.

Ментальное поведение – это мышление, которое у человеческого вида в значительной степени опирается на вербальное поведение. В физиологическом смысле ментальному поведению соответствует определенная активность нейронов головного мозга.

Вместо понятия «стереотип поведения» или «совокупность стереотипов поведения» в определении этноса может использоваться термин «система коллективных представлений». Коллективные представления я здесь трактую очень близко к тому, как их понимал автор этого термина, Люсьен Леви Брюль. Коллективные представления – это, собственно говоря, идеи (нас интересуют те из них, которые имеют существенное отношение к организации процессов актуального и вербального поведения), разделяемые группами людей. Организующие поведение людей идеи (коллективные представления = стереотипы ментального поведения) образуют системы, ядром которых являются системы ценностей. Частью коллективных представлений (и базой вербального и ментального поведения) является у этнической общности язык. Чаще всего это особый язык или диалект, являющийся медиатором, с помощью которого, в частности, воспроизводится и транслируется система ценностей этноса. Исключения из этого правила не должны смущать этнологов. Рассмотрим их кратко.

Ирландцы-католики имеют отдельное от ирландцев-протестантов самосознание, поскольку последние – потомки угнетателей, переселенцев из метрополии. Вполне естественно ожидать, что в таких условиях в системе ценностей этноса ненависть у коренного, но насильственно ассимилированного в языковом отношении населения – ирландцев-католиков к союзникам, пособникам угнетателей, британских колонизаторов, – ирландцам-протестантам пересиливает действие всех остальных объективных компонент, обычно обуславливающих формирование группового самосознания в пределах функционирования общего языка (диалекта).

Примерно так же обстоят дела и с взаимоотношениями сербов и боснийских мусульман. Первые ненавидели вторых как ренегатов-вероотступников и пособников угнетателей-турок. Таким образом, мы видим, что при определенных обстоятельствах любой из потенциально этнообразующих параметров – в указанных выше случаях – вера (и общность происхождения – у ирландцев) – может выступать на первый план вместо обычного языкового фактора. Что касается общности территории, то, внимательно подумав, любой оппонент-конструктивист может заметить, что такая общность у любого же этноса существует или существовала хотя бы в прошлом. Без былой общности территории невозможно формирование в доиндустриальных условиях общности языка (диалекта). То, что этническая общность самосознания сохраняется и в эмиграции, и в диаспоре, иллюстрирует не более чем простой факт, что элементы культуры способны сохраняться и функционировать и после исчезновения сформировавших их объективных условий.

Возможно, самые сложные случаи в теории этничности – это случаи резкой (и даже плавной) смены систем ценностей в квазипопуляционных группах, сохраняющих большую часть преемственных параметров этнических групп. Например, являются ли древние греки, византийские ромеи и современные греки одним этносом? Тот же самый вопрос можно поставить в отношении римлян и итальянцев, киевских русских и московитов, англосаксов и англичан и т. п. Интуитивно я понимаю, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным, но знаю, что есть коллеги, которые со мной не согласятся. Оставляю обсуждение этого вопроса для будущих публикаций. Для меня самый интригующий случай из этой серии – это в какой степени сохранилась преемственность в этнической традиции между русскими Российской империи и Советского Союза и в какой степени жизнеспособна система советских идеологических ценностей в качестве квазипопуляционной символьной системы. Эти вопросы очень сложны и открыты для обсуждения. Я благодарен выпускнице УНЦСА РГГУ Татьяне Гутовой, чья критика моего определения этноса существенно стимулировала осознание мной принципиальной важности этой проблематики.

Известно, что первое определение этноса в русскоязычной литературе принадлежит С. М. Широкогорову. В своей книге «Критика этнологии» А. Й. Элез писал: «Мы не рассматриваем и работу С. М. Широкогорова, ибо по существу то самое понятие этноса, которое сформулировано в ней, получило впоследствии более развернутое определение, в котором, с несущественными вариациями, увязла вся советская этнология и на котором мы и предпочли сосредоточить свое внимание, не видя смысла в рассмотрении части определения, когда так или иначе придется рассматривать его целиком. Что касается исторического первенства Широкогорова, то для советской этнологии послесталинского периода оно, бесспорно, имело немалые теоретические последствия (правда, этнология об этом влиянии предпочитала умалчивать); но для нашего теоретического рассмотрения этнологии это первенство имеет именно историческое значение» (Элез 2001: 6–7).