Тысячелетняя пчела - [142]

30

Несколько недель спустя после подписаиия Брестского мира, именно тогда, когда дальнобойная пушка «Большая Берта» начала бомбардировать Париж, из русского плена воротился Ондро Вилиш. Когда приветствия в родной деревне, которым, казалось, конца-краю не будет, отшумели, Ондро предоставили слово. В притихшей Митроновой кузнице он гордо объявил пораженным мужикам:

— Самое занятное в царе то, что и его можно кокнуть!

Мужики удивленно переглянулись и лишь помаленьку стали переваривать фразу, которой Ондро их огорошил. Эта фраза не была его целиком, он подхватил ее в поезде, возвращаясь из плена, но теперь это уже не имело значения.

— Эва, да он большевик! — выпалил Мельхиор Вицен-Мудрец.

— Прав парень! — неожиданно вступился за Ондро Вилиша Само Пиханда. — Это только мы такие остолопы, что у нас императоры помирают в постели… И Ференцйожка был такой дряхлый, что пальцы у него заросли перепонками…

— Нынешний император до этого не доживет! — возгласил Ян Аноста.

Однако Вицен, кузнец Митрон и остальные мужики, сгрудившись вокруг Ондро Вилиша, с нетерпеливым любопытством стали его обо всем выспрашивать, и Пиханда с Аностой присоединились к ним.

— Когда война кончится? — спросил прямо Мельхиор Вицен.

— А я знаю? — оторопел Ондро Вилиш и в растерянности почесал в голове. — Было бы у нас теперь как в России, мы б уже не воевали…

— Но мы хоть тресни, а хотим выиграть, пол-Европы отхватить! — отозвался Ян Аноста. — Да черта с два выиграем! Ведь вы только подумайте, половину армии перебили, половина в плену, а остальной половине обрыдло воевать…

— Это уже три половины, — засмеялся Мельхиор Вицен.

— Я знаю, что говорю, Мудрец! — Ян Аноста выразительно постучал по лбу. — Если так дело пойдет, того и гляди нас всех загребут, даже шестидесятилетних!

— Не трепли языком! — оборвал его кузнец Митрон. — Война долго уже не продлится… В России революция, не ровен час, и сюда перекинется!

— Вполне возможно! — допустил Ондро Вилиш.

— Ведь и вправду, ты же и революцию пережил, — отозвался кузнец Митрон. — Что же она за штука такая, парень?

— Ужасная перемена, дядюшка! — сказал Ондро Вилиш. — Большевики организуют по всей России Советы.

— А что это за дьявольщина?

— Как вам это объяснить? — Ондро Вилиш опять почесал голову. — Совет — это вроде как наш муниципалитет, через который революция входит в каждую деревню, в каждый город и мало-помалу шагает уже по всей России…

— Как это шагает? — спросил Мельхиор Вицен.

— Как? — опять озадачился Ондро Вилиш. — Да целиком и полностью! Забирает у помещиков землю и отдает крестьянам… Я тоже как пленный работал у помещика, Паланко прозывался… Пришла революция, он драпанул к белым, но вскорости воротился и теперь крестьянствует.

— Ленина ты видел? — огорошил всех вопросом Само Пиханда.

Из Ондро Вилиша будто дух на миг вышибло. Потом он испытующе обвел глазами примолкших мужиков и глубоко вздохнул. За ту короткую минуту, что он молчал и раздумывал, обмануть или сказать правду, у него начисто пересохло в горле. Но мужики глядели на него с такой надеждой…

— Видел! — выпалил Ондро Вилиш.

Мужики спокойно, с облегчением вздохнули, тихонько откашлялись и придвинулись поближе к Ондро.

— Я с ним даже разговаривал! — продолжал плести Ондро Вилиш.

— Не треплись, с таким-то человеком?! — промолвил удивленно кузнец Митрон.

— Святая правда! — стоял на своем Ондро Вилиш. — Он подал мне руку и спрашивает: «Ну как, товарищ?» А я ему: «Хорошо!»

— Эх, великий ты человек, коли с Лениным разговаривал! — К Ондро Вилишу подошел железнодорожник Ян Аноста и протянул ему руку, будто видел его впервые.

Но Ондро Вилиш долго дома не отсиживался, не бахвалился пережитым на войне и в плену, не хаживал по вечерам к девушкам — вскоре погнали его на итальянский фронт. И даже там он долго не воевал — месяц спустя попал в плен к итальянцам. Однако не успел еще выучиться первым двум сотням итальянских слов, а уже дал себя завербовать в Чехословацкий легион в Италии[131] и пошел воевать против Австро-Венгрии. Лишь первую минуту это казалось ему чем-то странным и необычным, а потом он уже садил по австриякам вовсю. Но три недели спустя австрияки взяли его в плен и как итальянского легионера объявили изменником родины. Судили Ондро Вилиша в Вене, и от смерти его спасло лишь то, что схватили его безоружного, ибо как раз тогда он шел с рюкзаком на спине за провиантом…

31

Само Пиханда и Ян Аноста дальше — больше теребили Австро-Венгрию и бунтовали против войны. Немало придал им сил и приехавший из Микулаша в начале апреля известный социалист Браздик. Он добродушно пожурил их за схватку, но тут же похвалил за ретивость и признал обоих надежною опорою верхнелиптовских социалистов. Браздик доверительно объявил им, что социал-демократическая партия снизу доверху и бескомпромиссно обновляет свою деятельность, начинает организовывать по всей Венгрии стачки и демонстрации за всеобщее избирательное право и за окончание войны. Он дал им понять, что словацкие социал-демократы стоят за последовательную чехословацкую ориентацию. Под конец он призвал их всеми средствами расширять ряды социалистов и в дальнейшем поддерживать любые их акции. Свою речь он завершил так: «Только, ради всего святого, теперь — не обосабливайтесь, именно теперь — ни в коем случае, ибо ныне мы должны держаться и действовать сообща!» Оба признанных и польщенных верхнелиптовских социалиста обменялись значительными взглядами и от умиления едва не пролили скупую мужскую слезу. «Ведь уж давно пришла пора этому, — посетовал возмущенно Ян Аноста. — Наши земляки за морем пробудились, словацкие и чешские пленные в России высказали свою точку зрения, чехи всячески идут нам навстречу, и только мы дома до сей поры колебались и мешкали!» Социалист Браздик горячо поддержал мнение Аносты и возгласил: «Времена изменились, отныне Австро-Венгрия и вся Европа, как, впрочем, и весь мир, услышат наш голос!» Свое взаимопонимание они обмыли в корчме у Герша. Аноста и Пиханда угостили социалиста Браздика отличной палинкой и, как только проводили его на поезд, немедля выступили принародно. Перед изумленными посетителями корчмы, которых вскорости было не счесть, они попеременно впрыгивали на дубовый стол и наперебой разглагольствовали о демократическом равноправии, ратовали за социальную справедливость и за право на самоопределение народов Венгрии, поносили войну и ее зачинщиков. Люди сперва потешались над ними, указывая на них пальцами, словно на упившихся дураков, но потом стали их слушать, а некоторые даже криками выражали свое одобрение. На другой день нотар Карол Эрнест вызвал обоих в муниципалитет. Багровый от злости, он чихвостил их, сердито стучал по столу и угрожал арестом. Выкричавшись, успокоился, определил им штраф в десять золотых и строго-настрого запретил повторять подобные бесчинства. А под конец с лукавой улыбкой на лице шепнул им тихонько: «Война еще идет, мои дорогие, а героев на фронте у нас по-прежнему маловато!» Само Пиханда и Ян Аноста испытующе поглядели друг на друга и улыбнулись: у них свое было на уме. Штраф нотара и его угрозы ничуть их не напугали. Не охладили их даже попреки и причитания собственных жен: «Если себя не жалеете, так хоть о нас бы подумали!» Первого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года, празднично одетые, отправились они утренним поездом в Микулаш