Тысячелетняя пчела - [141]

28

Феро Вилиш не здоровался с Лениным за руку и даже никогда не видел его, но и на Украине слышал о нем каждый день. Украинские большевики приняли его в свои ряды и зачислили в части Красной Армии, поддерживавшие в Киеве порядок и боровшиеся с контрреволюцией. Однако вскоре город атаковал Деникин. Под натиском белых красноармейцы отступали на другой берег Днепра, и Феро Вилиш — среди последних. И чуть было не поплатился за это жизнью. Часть их отряда белые отрезали от Днепра, лишив красноармейцев возможности перейти через реку. Комиссар приказал им рассеяться по окрестностям и спрятаться, где удастся. Ночью каждому пришлось пробираться к своим на свой страх и риск. Феро Вилиш и его товарищ Юрай Грегуш из Зволена все еще таскали на себе австро-венгерскую форму, а в кармане — обтрепанные документы с гербом государя императора и потому удачно прошмыгнули через два патруля белых. Но у третьего наткнулись на предателя Козленко, который в их отряде выдавал себя за большевика, а теперь был в форме белого офицера. Он подскочил к ним, начал стегать нагайкой и злорадно орал: «Так я все-таки поймал вас, красные свиньи!», «В десять часов расстреляем вас!» — заявил он. Было девять. Феро Вилиш и Юрай Грегуш грустно поглядели друг на друга, потом в окно на синее и высокое небо и расплакались. «Что поделаешь, давай простимся!» — сказал Феро Вилиш. Они обнялись, поцеловались и стали тихо ждать, когда поведут их на расстрел… Между тем Козленко отозвали куда-то, и некоторое время спустя в камеру к ним вошел белогвардейский полковник. Он изумился, увидев солдат в австро-венгерской форме. «Что вы тут делаете?» — завопил он на них. Феро Вилиш и Юрай Грегуш скромно ему ответили: «Не знаем!» Полковник растерянно покрутил свои холеные усы и приказал уже поспокойнее: «Покажите документы!» Они предъявили документы, он с минуту изучал их, потом обрушился на своих солдат: «Эй, болваны вы этакие, немедля выпустить этих бездельников! Нам тут только австрияков не хватает! Вон! Нечего вам тут гонять лодыря и жрать нашармака». И их взашей вытолкали на улицы Киева. Два месяца они скрывались у друзей, пока большевики не освободили город.

29

В конце тысяча девятьсот семнадцатого года и в начале восемнадцатого стали появляться на свет первые «урлабята»[130]. У мужчин, словно тайком сбежавших домой из окопов, казалось, не существовало больших забот, чем приумножать свое потомство. Поэтому трудно было найти женщину, которая не разрешилась бы от бремени, если о ее юбку хотя бы просто потерся муж на побывке. И рожали даже те бабы и девки, у которых мужей вовсе не было или они оставались на фронте. Недоставало самой малости, чтобы начали рожать и старушки. Неистовый плач матерей и жен по погибшим сыновьям и мужьям перемежался теперь столь же частым смехом и радостью у колыбелей новорожденных. Однако немного было таких, как Само Пиханда, которые спросили бы себя: «А в какой мир рождаются наши дети?» Мало было и таких, как Ян Аноста, которые с отвращением ответили бы: «Нынешний мир, ей-ей, ломаного гроша не стоит!» И потому не диво, что Само Пиханда и Ян Аноста уже не одну неделю мудрствовали над тем, как бы улучшить нынешний мир, а главное — обхитрить войну. А если при этом мудрствовании они еще и поддавали лишку, то выкрикивали что есть силы: «Околпачим войну, отменим войну, запретим войну!» А когда протрезвлялись и снова спрашивали друг друга, как же все-таки отменить или запретить войну, то оба, не находя ответа, становились в тупик.

После долгих изнурительных раздумий они наконец решили написать правительствам воюющих стран: в Вену, в Будапешт, в Белград, Рим, Берлин, Париж, Лондон, Петроград и Вашингтон — словом, во все концы света «апелляционные» письма: «Досточтимые правящие скоты! Вы, уродующие жизнь обожатели войны! Окажись вы хоть на полдня в окопах, враз бы узнали, что такое война. Если на протяжении месяца вы не отмените, не запретите войну и не подпишете всеобщий мир, то мы не только вас всех собственноручно выхолостим, но и дух из вас вышибем!» Ждали они месяц, ждали два, минуло полгода, а война продолжалась. Вдруг на исходе тысяча девятьсот семнадцатого года до них дошла весть, что новое большевистское правительство в Петрограде сразу после свершения революции подписало и издало Декрет о мире. «Эге, нашлись первые головы!» — спокойно обронил Само Пиханда. «Что толку, если остальные только крохами кормят, сулят всякое, а кончать войну и не собираются?!» — махнул рукой Ян Аноста. «Потерпи малость, глядишь, до конца года все образумятся», — не терял надежды Само Пиханда. Они покорно дождались конца года, а когда и после Нового года война продолжалась, решили действовать по-другому. «А для чего существует у нас социал-демократическая партия? — однажды под вечер вскричал удивленно Ян Аноста. — Уже многие годы она болтается без дела, холуйствует перед правительством, чуть ли не лижет ему пятки, а войны и словом дурным не задела! Пойдем-ка мы и впрямь, дорогой Само, в Микулашский секретариат партии и скажем нашим партийным руководителям, что они обязаны выступить против войны! Именно так!» Сказано — сделано. Надели они черные выходные костюмы с жилетами, на головы черные котелки, а в рюкзаки сунули последний шматок сала, половинку колбаски, бутылку молока, краюху хлеба и несколько печеных картошек. Не забыли прихватить и чекушку палинки от Герша. В Кралёвой Леготе сели в поезд, в Микулаше вышли и — язык куда не доведет — попали к зданию, где помещался секретариат социал-демократической партии. Взошли они на второй этаж, поздоровались с дежурными, представились им и тут же, выложив снедь из рюкзаков, угостили своих партийных собратьев. Оба социал-демократа жадно ели и поддакивали всему, о чем Само и Ян им толковали. Первым повел речь Ян Аноста: «Приехали мы из Гиб, потому как нам очертела война. Хорошо было бы, если б против нее выступила и наша партия, в рядах которой есть люди и умные, и влиятельные. Если мы, думаю, стукнем по столу и выкрикнем в газетах, что не хотим войны, это вроде как половина народа крикнет!..» И Само Пиханда высказался: «И впрямь пора кончать молодежь изводить. Один сын у меня погиб, а другой неведомо где в русском плену. Паренькам надо бы дома быть, хозяйство обустраивать и семьей обзаводиться во благо народу. Ведь и народу надо помочь из голода, погибели и нищеты выбираться. Кончится война — каждому враз полегчает. А потому долой войну, долой!» Само Пиханда под конец речи немало напугал двух едоков. «Долой войну, долой!» — повторяли они, подъедая последние крохи. «Стукнем по столу и скажем «нет» войне!» — выдал один. «В газетах крикнем: не хотим войны!» — дополнил его другой. Они утерли масленые губы, запили еду несколькими глотками Гершовой палинки, подали Само и Яну руки и, прощаясь с ними, не уставали повторять, что, дескать, и недели не пройдет, как они уничтожат эту клятую войну. Гибчане подхватили пустые рюкзаки и воротились домой. Целую неделю они дожидались, когда же собратья социал-демократы стукнут по столу и скажут «нет» войне, когда высмеют или обругают ее в газетах. Однако прошла неделя, а они ничего такого не услышали и не прочли. В следующий понедельник они опять вырядились, будто на праздник, и отправились в Микулаш — на сей раз уже без рюкзаков. Поздоровавшись с изумленными старыми знакомыми — партийными чиновниками, они спросили их в лоб: «Так как же вы боролись всю неделю против войны, когда вы вовсе против нее не боролись?!» — «Ха-ха-ха-ха, ха-ха, — зареготали социал-демократы. — Какие же вы простофили! Будто можно войне навредить, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха…» — «Ах вот вы как морочите своих товарищей?!» — взревел на обоих Ян Аноста и, взглянув на Само Пиханду, поплевал на ладони. Они схватили огорошенных чиновников, подмяли их под себя и накостыляли в хвост и гриву. А собравшись уходить, увидели, что в дверях скалятся и гогочут им в лицо двое других молодцов. Один из них злорадно выкрикивал и при этом буквально давился от смеха: «Хе-хе-хе, свой своего бьет, хе-хе-хе-хе!» — «А вы кто такие будете?» — заорал на них расхрабрившийся Само Пиханда. «Мы из Словацкой национальной партии», — гордо изрек один из них. «Так это же сброд еще похуже, эти паршивцы еще похлеще!» — взревел Ян Аноста и бросился на обоих. Вместе с Само Пихандой они задали им изрядную выволочку. А когда уже некого было тузить, Пиханда с Аностой обменялись взглядами, и тут Яно сказал: «Айда, братец, не то еще и нам всыплют!» И они поспешно убрались восвояси.