Тысячелетняя пчела - [139]

Уж как плохо нам, родная,

подломилася под нами,

ох, кленовая доска,

ох, постелюшка узка.

Братец плотник у меня,

он сколотит дотемна

постель расписную,

с милой в ней усну я…

Врачи ушли, Карол ненадолго умолк. «Знаешь, должно быть, я умру во время операции, — отозвался Юрай Вицен. И, тяжело вздохнув, продолжал — Мне ничего не останется, как только умереть, потому что без ноги я жить не смогу». Карол не ответил, лишь снова негромко запел. Вскоре пришли санитары, переложили Юрая на носилки, потревожив при этом ногу. Юрай кричал и выл от боли, а Карол не переставая пел. Уже завечерело, когда истерзанного Юрая принесли назад. Он долго лежал недвижно на спине и потихоньку плакал. Потом повернул голову к Каролу Пиханде и хриплым голосом сказал: «Отрезали мне ногу, Карол!» Он сглотнул судорожно, шмыгнул носом и, приподнявшись на локте, поглядел на Карола. «Слышишь, — крикнул Юрай Вицен, — ногу отрезали!» Карол Пиханда не ответил — он был мертв.

25

Пушечных снарядов требовалось все больше и больше, и потому Ян Вицен точил их с утра до вечера, с понедельника до субботы, а случалось — и в воскресепье. Редко ему выпадало счастье умчаться с Мартой Колач за город, растянуться в редкой рощице на траве и глядеть, как над Дебреценом заходит солнце. Рука в руке, нога к ноге, голова к голове. Шуршание ветра в кронах дерев усыпляло возлюбленных… Ян Вицен жмурился от багряного солнца и вдруг вспомнил мать, отца и то, как когда-то, много лет назад, у Ямницких занялось гумно. Пожар потушили, и ввысь торчали только черные обугленные бревна, которые все еще исходили беловатым дымком. На следующее утро Ян вместе с дружками лазил вверх-вниз по бревнам и вымазался дочерна. От выволочки его спасло лишь одно: он с Ковачиком лучше всех пел в костеле… Ян Вицен тяжело вздохнул; Марта Колач села. Они поглядели друг на друга, на закатное солнце, оба согласно кивнули, встали и побрели в город. У входа в кофейню «Лолита» их учтиво приветствовал, отвесив глубокий поклон, бывший Мартин воздыхатель Бела Доди. С некоторых пор с этим вспыльчивым пареньком, по всей видимости, что-то произошло: он вдруг стал по-дружески доверительно относиться к Яну Вицену. То пригласит его опрокинуть стопочку — и непременно за свой счет, то сыграть в кегли — и постыдно при этом проигрывает, — а кое-когда и ловить рыбу, которую он глушил динамитом в тихой и далекой заводи небольшой речушки. Ян Вицен мучительно сносил его дружбу. И вот однажды Бела, думая, что уже добился полного доверия Яна, сунул ему в руку брусок динамита, зажег фитиль и сказал: «Кинь, как только крикну тебе!» Однако Бела Доди, пристально следивший за Яном Виценом, был так захвачен ожиданием взрыва в руке соперника, что и не заметил, как огонь подобрался к динамиту в его собственной. Взрывом отхватило ему левую руку чуть пониже локтя. Ян Вицен с перепугу опустил свой брусок динамита в воду, и взрывом оглушило столько рыбы, что они с Мартой целый день таскали ее корзинами на рынок. Случилось это в воскресенье. А в понедельник утром Ян и Марта пришли на завод уже женихом и невестой…

26

Само Пиханду, Марию и Марека захлестнуло горе. Они словно оцепенели, не в силах даже содрогнуться — сперва лишь недвижно и немо смотрели на похоронку, лежавшую на столе. Почтарь клал ее туда с опаской и, как только она коснулась стола, мгновенно отдернул руку, словно страшился ее. Пиханды долго не могли поверить, что их Карол мертв. Их уже душило горе, да так, что было невмочь воды сглотнуть, уже судорогой сводило живот и слезы застилали глаза, дрожали пальцы и деревенели губы, а они все еще не могли открыто взглянуть друг на друга, произнести слово «смерть» или выкрикнуть сыновнее имя. И вдруг сразу и как-то неожиданно зашлась в крике Мария: «Карол мой!» И тут они покорились. Взвыли, залились слезами. Плакали все трое безудержно и долго. Затеплили свечи, разложили на столе фотографии Карола, завалили всю горницу его рисунками и холстами, а потом все трое сгрудились вместе, обнялись крепко и вновь исступленно зарыдали…

Ян Аноста навещал теперь Пихандов чуть не каждый день. Посидит минуту, обронит слово-другое и побредет домой. Похоже было, будто его что-то сильно тревожит, а что — то ли он сам еще точно не знал, то ли сказать не осмеливался. Само Пиханда был на удивление спокоен и уравновешен. Он выслушивал Аносту, рассказывавшего о том, как по станциям с каждым днем все больше бродит обнищалых и голодных людей, а сам неторопливо выстругивал деревянную мутовку. «Если так дело пойдет, — отозвался он, — пойдем и мы побираться». И вдруг Ян Аноста вскипел, ругнулся непривычно скверно, вскочил и раскричался на Само: «Побираться, говоришь?! А кто тебе подаст? Вся Европа в горе и нищете. Молодые и здоровые парни, что могли бы работать, уже годы мотаются по фронтам… Покуда идет война — лучше не будет! А что делаем мы? Меня даже не очень расстраивает, что народняры[128], на чью удочку попался и твой брат Валент, отдались, как говорится, воле божьей! Но я лопаюсь от злости, видя, как социал-демократы послушно лижут императору пятки. Это измена народу! Неужто все мы покорливо сгинем на фронте? Неужто допустим, чтобы женщины и дети, старики и внуки наши околели от голода и болезней? Неужто пойдем на императорскую бойню послушненько, словно стадо телят?! Нет! Не-ет, твою в бога душу, нет! Воистину нет! Да хоть бы мне пришлось распушить всех социал-демократов, позабывших, каковы их обязанности! Я этого не допущу!».