Тысячелетняя пчела - [138]

23

Само Пиханде все чаще снились кровавые сны. Многие были такими упорными, что он стал их бояться и утром вспоминал о них с неприязнью. Он не осмеливался рассказать о них даже Марии, изо дня в день горевавшей по трем своим сыновьям. Само спешил убраться на пустую мельницу, но и там, как бы исподтишка и незаметно, сны вновь подкрадывались к нему. В снах он ночи напролет воевал с неприятелем неподалеку от мельницы. Строчил из пулемета и отбивал атаки. И пока вражьи пули щадили его, пролетая мимо, он сеял смерть полными пригоршнями. Зачастую после ночного боя с противником землю вокруг мельницы сплошь усеивали трупы. Он убивал без колебаний и содрогнулся лишь тогда, когда уложил собственных сыновей. Сердце его разрывалось от горя. Рыдая над сыновьями, он пытался воскресить их, но все его усилия были напрасны. Пришлось похоронить их тайком и немедля, чтоб трупы не нашла родная мать. О таких снах, он, конечно, не рассказывал жене и, проснувшись посреди ночи, старался не шелохнуться, даже не издать громкого вздоха — не то жена, пробудившись, начнет его расспрашивать. Обычно до самого рассвета лежал неподвижно, с открытыми глазами, и ночь, словно бы в наказание, сделалась для него пыткой. Одному Аносте он как-то рассказал сон о том, как вознамерился убить императора. А дело было так: купил он на черном рынке десять гранат и десять оштепков[126]. Разрезал оштепки пополам, вынул из них нутро и вложил туда гранаты. Обвязал их ленточкой, завязал ленту бантиком, положил все в рюкзак, взвалил его на спину и отправился в Вену. Постучал в императоровы ворота и сказал постовому: «Я несу императору гостинец от липтовчан!» К императору его пропустили и дозволили с поклоном подарить оштепки. Само, протягивая гостинец, промолвил: «Пусть вечно здравствует наш император!» Император, невесть почему, погрозил Само пальцем, взял оштепки, набитые гранатами, и с укором сказал: «О, мой подданный, нам ведь хорошо известно, что здравствовать вечно невозможно. Стало быть, здравствовать не вечно, а лишь столько, сколько возможно. У человека есть костяк, который выдержит и двести пятьдесят, и триста лет, но мало кто им в полную меру попользовался. А вот я постараюсь!» Император хвастливо осклабился, вытащил из рюкзака оштепок, проглотил его и тут же взорвался… Аноста посмеялся сну Само, а потом, посерьезнев, сказал: «Настанет время — будем на «ты» с императором!» А вскорости Само Пиханда и вовсе был потрясен: престарелый император Франц Иосиф действительно помер! Какое-то время Само не покидало неприятное чувство, будто и он причастен к его кончине. Потом он успокоился. А вот Ян Аноста весело опять посмеялся и сказал Пиханде доверительно: «Ну, не говорил я тебе, что нехватки в императорах нету?! Нынче на престол взошел Карол[127], так что можешь опять видеть сны!»

24

Легли они в семь вечера, и старый итальянец, что напоил их до этого козьим молоком, повел свой рассказ. «Коза у меня всего одна, но дою ее всегда поутру, потому как больше молока мне не надобно. Молоко пью только вечером, да и то — самую малость, и ем мало, потому как потом мне ни за что не уснуть. Давеча принесли мне гостинец со свадьбы выходила замуж девка из родни, и весь этот гостинец я съел. Лег в семь вечера, после вина-то враз започил, да уж в девять проснулся и подумал, что утро. Встал вздул огонь подоил козу и вдруг смекнул, язви их душу, что только вечер… Сплю-то всего ничего! Старость спать не дает глаза отворяет!..» Старик толковал бы и дальше кабы Карола Пиханду, Юрая Вицена и еще троих солдат в комнатенке не сморил сон. Итальянец высунулся из двери, а увидев, что и часовой уснул, лишь махнул рукой, прошел мимо него и полез на чердак в сено. В пять утра была тревога, так как итальянцы отравили всю долину ядовитыми газами. У солдат слезились глаза, и они теряли зрение. Старый итальянец так перепугался, что оступился на лестнице, упал и свернул себе шею. Коза осиротела. Солдат в противогазе сперва думал отпустить ее, а потом привел в полевую кухню. Сотни полуослепших солдат, среди них и Карола Пиханду и Юрая Вицена, распихали по вагонам и отправили на лечение в Вену. Две недели доктора закапывали им лекарство в глаза, пока они вновь не прозрели. Но терпеть стоило — им дали отпуск. «Боже, не может этого быть!» — вздохнул Карой Пиханда на станции в Кралёвой Леготе и уставился на Юрая Вицена, который тоже изумленно таращил глаза. «Во сне это или наяву?!» — пробормотал Юрай Вицен под нос и ущипнул себя за щеку. И лицо у него прояснилось, и глаза засмеялись. «Ура, мы дома! — крикнул он громогласно. — Ведь три года здесь не были!» Карол и Юрай обменялись взглядами, прослезились, обнялись крепко и зашагали в родную деревушку — к родным и близким. Они свалились на них как снег на голову: кто чуть в обморок не упал, а кого и вовсе едва кондрашка не хватил от негаданной радости. «Неужто войне конец?» — вырвалось у Марии Пихандовой при виде сына, и лишь минуту спустя она охнула и закричала. Кинулась к нему на грудь и жалобно расплакалась. Потом затискала обоих в объятиях и силком затащила на мельницу и Юрая. Само Пиханде слезы тоже замутили глаза, и он за малым не отсек себе топором палец, торопясь наколоть дров и подживить огонь в печи, чтобы еда поскорей согрелась. Тринадцатилетний Марек не спускал с брата глаз и без устали выспрашивал да выспрашивал обо всем. «Похоже, что и ты б пошел воевать!» — сказал со смехом Карол. «Хоть сейчас!» — выразил готовность Марек. «Дурачина ты, простофиля!» — одернула его мать… И вот Карол Пиханда и Юрай Вицен с месяц наслаждались жизнью: помогали родителям в поле, несколько раз нагружались в корчме с приятелями и что ни вечер засыпали в постели зазнобушки. И не заметили даже, как затянули на неделю побывку. Уложились наскоро, простились с родными и в великой спешке отправились в свою роту. Там их сперва чуть не расстреляли в наказанье, а потом приговор отменили и без промедления погнали на передовую. Итальянцы яростно сопротивлялись. Наши предпринимали смелые атаки. У Пьяве убитые плавали в собственной крови. Карол Пиханда и Юрай Вицен сражались плечом к плечу денно и нощно. Но в ноябре месяце тысяча девятьсот семнадцатого года их ранило. Обоих в один день, в один час, в одну минуту и даже в одну секунду. Осколки одного и того же артиллерийского снаряда вспороли Каролу Пиханде живот и разорвали кишки. Сначала он потерял сознание, потом пришел в себя. Но в военном лазарете, куда был доставлен, снова лишился чувств. Другим осколком покалечило Юраю правую ногу под коленом. Положили его в тот же самый лазарет, что и Пиханду, и даже койки их оказались рядом. «И ты тут?» — спросил Карол друга, вновь очнувшись. «Уже почти час гляжу на тебя», — сказал Юрай и взвыл от боли. «Больно?» — спросил Карол. «Жуть!» — признался Юрай. «А я уже ничего не чувствую», — сказал Карол. Пришли трое военных врачей. Осмотрели Карола, покачали над ним головами, велели его перебинтовать и повернулись к Юраю. Они бережно касались его раненой ноги, но он все равно ревел от боли. Карол на соседней постели тихонько запел. Юрай сжал зубы и со слезами на глазах спросил врачей: «Отрежете мне ногу, да?» Один из них похлопал его по плечу: «Лежите спокойно, постараемся помочь вам. Операция будет сегодня». «Вы что, отрежете мне ногу?!» — кричал Юрай. «Тихо, тихо!» — унимал его врач. А Карол рядом продолжал петь: