Турецко-русская война 1710–1713 гг. - [36]
«Русская партия» (Головкин, Шафиров, Брюс, Владиславич, Вейде, князья Долгоруков и Репнин), в отличие от генералов-иностранцев, учитывала православную взаимность (конечно, и мнение своего государя). Вторжение почти без провианта на землю противника начиналось в уверенности, что боевой дух неважного турецкого войска невысок. Довлел и хмель Полтавы — говорили, что неприятель, встретившись с русскими победителями, падёт духом ещё ниже.
Дело решило пламенная речь «сорви-головы» — курляндского протестанта Рённе — мол, недостойно отсиживаться за рекой с такими прекрасными войсками; продовольствия довольно в Валахии, весь православный люд, как только появятся русские, поднимется как и молдаване, и нет смысла тратиться на свои магазины, «когда можно делать это на счёт неприятеля… Турки будут полууничтожены уже и тем, что увидят сильное войско его величества посреди их областей, готовое предписывать им законы»[336].
В главной квартире не учли, что османский дух не был сломлен в 1687–1689 гг., когда австрийцы вместе со славянами Сербии, Македонии, Далмации воевали в Валахии и Македонии, заняли Бухарест, а венецианцы осаждали афинский Акрополь. Были забыты слова П. А. Толстого о том, что турки считают себя неодолимыми, не боятся цесаря и ненавидят венецианцев. В тылу оставалась бендерская крепость[337] и буджакские татары. «Устрашить» противника могла только антиосманская коалиция, но таковой в 1711 г. как раз не было. Сам Пётр I позже оценил Прутский поход как авантюрный: «Сей марш против турков зело отчаянно учинён»; «если бы получили викторию, тогда б ещё дальше зашли» и тогда бы «ещё хуже было»[338].
Но в середине июня, зная, что у Дуная собралось только 60–70 тысяч турок, царь «искал неприятеля» и «чаял баталии, прося у Праведного Судии милости»[339]. Сдать только что поднявшихся молдаван на милость врагу было бы позорно.
Генералитет раскололся. «Немецкой партии» пришлось, скрепя сердце, замолчать.
Генерал-майора А. А. Гешева оставили собирать хлеб за Днестром.
В ту же ночь 14 июня, чтобы избежать дневного зноя, войска стали переходить Днестр по мосту, наведённому Аллартом. Больных вместе «с принадлежащим им провиантом», лекарями (по одному от дивизии) и полотнами для пошива палаток оставили в полевом «шпитале» в Сорóках[340]. Опасаясь диверсии из Бендер, там же, в Сороках оставили гарнизон в четыре тысячи человек и большое количество пороха в бочках. Для охраны мостов на обоих берегах Днестра у Сорок воздвигли шанцы, где Пётр I оставил две сотни драгун и 300 казаков[341].
2000 солдат было оставлено в Могилёве-Подольском и три тысячи — в Яссах для защиты бояр и молдавской столицы, вместе с частью гусар молдавского полка ротмистра Ф. Апостола-Кигеча[342].
Тогда же Пётр I, входя в османские владения, распорядился удалить всех генеральских и офицерских жен. Однако царица Екатерина Алексеевна настояла на том, чтобы сопровождать своего супруга (и тем выправила его мучительное состояние на Пруте 10 июля — см. ниже). Генералы через неё получили такое же позволение и для своих жен. Прочие офицерские жёны сочли, что тоже могут поехать и царь не воспротивился этому[343].
2.2. «С НЕСКАЗАННЫМ ТРУДОМ ОТ ЖАРУ И ЖАЖДЫ»
Марш к Дунаю был подготовлен плохо — без детального расчёта расстояний и необходимого количества продовольствия и фуража. Квартирмейстеры не знали, где водные источники и колодцы. Складов продовольствия в Подолии не было, подвоз хлеба с Украины на телегах или паромах по Днестру безнадёжно запаздывал. Возы с провиантом из Киева пошли на юг к Немирову только в июле. Движение от Днестра к Пруту по нестерпимой жаре, раскалённой безлюдной степи проходил «с несказанным трудом от жару и жажды». Старались идти ночами. Громадная цепь экипажей, телег, тележек, карет, возов замедляла ход.
Солдаты, получали с июня треть хлебной нормы и, не имея палаток, страдали от солнечных ударов и жажды. 28 и 30 июня Пётр запоздало распорядился для защиты солдат от зноя закупить на 10 тысяч рублей во Львове, в Киеве или Москве (!) 170 000 аршин холста для палаток[344].
Сгущая краски и возлагая вину на климат и географию, Пётр I позже записал в «Гистории Свейской войны», что от жажды на 100-километровом переходе к Пруту у многих солдат шла кровь из носа, глаз и ушей. На берегу этой реки пало несколько тягловых лошадей, опившихся водой. Солдаты, бросаясь к воде, также будто бы «опивались ею и умирали».
22 июня в лагерь Шереметева, тайно выехав из Валахии, прибыл великий спафарий (мечник) Фома (Тома) Кантакузин с восемью ротами лёгкой конницы и с «объявлением своей и всего мултянского народа к Его Царскому Величеству верности, что коль скоро войска Царского Величества к ним приблизятся, то они тотчас ко оному пристанут»[345]. Обнадёживание о присоединении валахов оказалось ложным — когда русский корпус Рённе объявился у Дуная, к нему примкнуло чуть больше сотни «мултян» (см. ниже).
От Прутской долины, куда первые дивизии прибыли 23 июня, царь отправил бочки с водой к полкам, идущим следом. «Мы продолжали двигаться по бесплодной степи три ночи. Hа всём пути не было ни капли воды» — вспоминал П. Г. Брюс. Ногайцы испортили и забросали падалью многие колодцы, но полностью безводными были только места примерно на половине 118-вёрстного расстояния от Днестра до Прута. Станы устраивались от реки до реки, через 10–31 версту — от Сорóк до реки Кейнары (23 версты), до реки Реут (17 вёрст), до реки Белзы (25 вёрст), до Вешневца, где воды «почтай, не было» (31 верста), до «урочища Стратил» (10 вёрст). От Стратил до Прута — 12 вёрст.
