Трудный рейс Алибалы - [38]

Почувствовав насмешку, Дадаш уже не мог сдерживаться.

— Знай меру, Алибала, — резко ответил он. — Я не из тех, кто позволяет над собой насмехаться! Я не стану прикидываться, что ничего не понимаю. Я отвечу!

Алибала сдержанно сказал:

— Пока я над тобой не насмехаюсь, Дадаш, напрасно передергиваешь… Но у меня, твоего фронтового дру га, болит за тебя душа. Я о тебе думаю, добра тебе желаю и потому говорю тебе прямо обо всем. И удивляюсь, что ты сердишься.

— Брось ты эти красивые слова! «О тебе думаю… Добра желаю…» Я не ребенок, понимаю, куда ты гнешь. Ты оказал мне добрую услугу, спасибо, но это не дает тебе права читать мне нравоучения, как мальчишке. Прошло то время, когда я ума у кого-то одалживал. Чем я занимаюсь, тебя не касается! Точно так же, как меня не касается то, чем занимаешься ты. Каждому свое, вот и все!

— Нет, Дадаш, не все.

Дадаш плохо владел собой. Озверелым взглядом сверлил Алибалу. Видно было, что он готов в любую минуту взорваться как бомба.

За свою долгую жизнь Алибала встречал множество людей в разных ситуациях, но не мог вспомнить ни одного случая, когда человек в течение дня столько раз менял бы свой облик, с такой неожиданной легкостью переходя из одного состояния в другое. Часа два назад, выйдя из милиции, Дадаш бросился к нему, с жаром прижимал его к своей груди, выражая радость и признательность. Но как только он услышал, что с ним хотят поговорить наедине, мгновенно изменился, глаза его стали холодны как лед… Только что, произнося тост за здоровье товарища, он страстно и горячо распинался в дружбе, а теперь, когда услышал правду, опять изменился и готов накинуться на друга. Сколько раз, словно искусный артист, менял он за день свой облик! Алибала смотрел на серое от злобы лицо Дадаша, вспоминал фронт, когда они сидели рядом с ним в сыром, мокром окопе, грелись друг о друга, — боже, как изменился человек! Как же могло случиться, что человек, мечтавший о справедливости и добре, младший сержант, считавший прямоту и мужество украшением мужчины, так изменился? Тот солдат перестал существовать, а вместо него перед Алибалой сидел алчный, хитрый, безжалостный стяжатель!

Эти перемены были непонятны ему. Алибала полагал, что человек должен всегда оставаться таким, каков он есть; сам он таким и оставался на протяжении своей жизни. Все знали, чего от него можно ожидать, а чего — нельзя; и родственники, и знакомые, и сослуживцы, знавшие Алибалу в прежние времена, могли бы подтвердить, что характером он не изменился: по-прежнему был приветлив и общителен, терпелив и внимателен и по-прежнему говорил правду в лицо. Лишь одно замечалось в нем, неизбежное для здравомыслящих людей: он, как и все, набирался опыта и с годами становился мудрее. Это, а также и внешние перемены — он постарел, поседел и согнулся, лицо изрезали морщины, — вот эти перемены свидетельствовали о том, что оп прожил нелегкую жизнь. Дадаш, озадаченный его молчанием, нетерпеливо сказал:

— Что молчишь? Говори все, что хочешь сказать! Говори, не держи на сердце! Или больше сказать нечего?

— Наберись терпения, сейчас скажу. Я не из тех, кто боится высказать свои мысли.

— Очень хорошее качество. Ну так прошу, прошу, скажи, скажи все, что гнездится в умной твоей голове, я слушаю!

Алибала не обратил внимания на иронический тон Дадаша.

— Дадаш, — сказал он наконец, — я бы не завел этого разговора, если бы ты был мне безразличен. Казалось бы, мне-то какое дело, чем человек занимается, пусть делает что хочет, не маленький, в случае чего сам и ответит. Но ты мой фронтовой товарищ, который в молодости подставлял грудь под пули и осколки, чтобы защитить народ от фашистского нашествия. И я вижу, как ты переменился, дошел до спекуляции, отнимаешь у людей, у молодых людей, честно заработанные деньги, пользуешься их желанием модно, красиво одеваться, перепродаешь им втридорога эту одежду, и не могу, не хочу равнодушно смотреть на это.

Дадаш вскочил с места и нервно заходил по комнате.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Если несведущие люди услышали бы наш разговор, могли бы подумать, что я паразит какой-то, обманным путем, чуть ли не силой отбираю у людей деньги. Ну и ну! Не думал я, что ты такой, Алибала. Оказывается, ты не такой справедливый человек, как я думал! Ты недобрый, злой человек!

— Нет, Дадаш, зла и плохих умыслов нет за моей душой. Никого не очернил, не оклеветал. С тобой говорю откровенно, потому что болит у меня душа за тебя, хочу предостеречь тебя от беды. Если эта история — не первая за тобой, знай: рано или поздно попадешься на спекуляции, опозоришься и сядешь, а твои дети будут стыдиться смотреть в глаза своим сверстникам. Смотри сам, твое дело предупредить. Каждый живет своим умом.

Дадаш остановился в углу комнаты возле двери и обернулся в сторону Алибалы. Между ними было расстояние в три-четыре метра. Они стояли лицом к лицу, словно два дуэлянта, ожидающие, когда секундант даст сигнал и можно нажать на курок.

— Ты о моих детях не беспокойся, Алибала, — глухо заговорил Дадаш. — Даже если меня арестуют и посадят, имени моего им стыдиться не надо: я никого не грабил, никого не обокрал, никого не убил. Им не придется ходить с опущенной головой. Правда, сейчас другие времена, но торговля и в наши дни — дело нужное, не зазорное. В нашем роду многие занимались торговлей, можно сказать все: и дед, и отец, и прадед, и ходили с высоко поднятой головой. Мой дед Хаджи Алескер был известным в Кубе купцом. Отец, Муса-киши, ежегодно в сезон фруктов скупал яблоки и груши и продавал их в Баку, и никому от этого убытка не было: ни те, у кого он скупал, ни те, кому их продавал, обманутыми себя не считали. Каждый занимается своим трудом, торговля — это его труд. И он трудился, и один на честные деньги безбедно содержал семью. Я другим делом был занят, а вот вышел на пенсию и увидел, что на нее не Могу нормально прожить. Решил, что надо прирабатывать. И прирабатываю. Но при этом никому в карман не лезу. Считаю, что честно и достойно живу. А вот ты сядь, сними папаху, положи перед собой и подумай, как сам живешь, что это за жизнь? Тебе не нравится, что я занимаюсь торговлей, а мне не нравится, каким способом ты зарабатываешь себе на кусок хлеба.