Давно кончился наполненный заботами день, отошел суетливый вечер, опустел двор, разошлись по квартирам жильцы, и вступила в свои права мягкая осенняя ночь. Все успокоилось; неподвижно застыли деревья; воздух, казалось, тоже решил отдохнуть до утра.
И когда уже решительно все смолкло, раздался такой грохот, словно снаряд разорвался или рухнула крыша, а следом за ужасающим грохотом взвился чей-то крик, поднявший с постелей только-только уснувших людей. Проснулись все, от мала до велика; перепуганные дети заплакали; взрослые выскочили на балконы и в недоумении спрашивали соседей, что случилось. Хриплый крик сменился грубой бранью. Кто-то, пересыпая свою речь матерными словами, орал: «Ах ты, развалина старая!.. Ведь скоро сдохнешь… Как собака! Растащат твое добро, любой возьмет, кому не лень! А ты над ним трясешься!.. Так пусть оно пропадет к чертовой матери!»
И снова двор заполнили грохот и треск, сквозь которые прорывался старческий слабый голос: «Бей, бей! Лучше мне умереть, чем видеть такой позор!»
Бахман тоже проснулся и вслед за хозяйкой, тетушкой Гюляндам, выскочил на балкон.
В этом небольшом дворике насчитывалось всего-навсего трое мужчин: старый Гани-киши, слабый старческий голос которого, прерываемый криками какого-то незнакомца, доносился сейчас из квартиры у самых ворот, инвалид войны Аждар-киши, с протезом вместо ноги, и боцман Шамиль. Гани-киши и Аждара можно было видеть по нескольку раз на дню, а вот боцман Шамиль был редким гостем во дворе. Месяца два тому назад, поступив в медицинский институт, Бахман в поисках жилья набрел на этот старый дом и встретил при входе во двор высокого молодого мужчину в морской форме. Он-то и показал Бахману квартиру тетушки Гюляндам. Так Бахман впервые увидел боцмана Шамиля, который, надо сказать, с первой встречи произвел на него приятное впечатление. Тетушка Гюляндам оказалась сговорчивой, в чем не последнюю роль сыграла ссылка Бахмана на то, что именно этот моряк указал ему на ее квартиру; они быстро поладили насчет цены за угол и условий проживания, и Бахман поехал в район за своими немудреными пожитками, а когда вернулся, боцман Шамиль отплыл на своем корабле в очередное плавание, которое продолжается обычно один-два месяца. Так что и теперь во дворе осталось трое мужчин, считая и его, Бахмана. Двое были совсем беспомощны. Старого Гани-киши кто-то ругал и, наверное, бил. Аждар, ковыляя на одной ноге, метался по балкону, пытаясь заглянуть вниз и узнать, что там творится, но что он мог поделать, кого защитить? И Бахман почувствовал, что взоры женщин и детей обратились к нему.
Умудренная опытом, тетушка Гюляндам горестно всплеснула руками:
— Аллах милостивый, как ты допускаешь такое? Опять этот мерзавец Алигулу заявился к несчастному старику!
Жалобные стоны Гани-киши потонули в потоке ругательств, затем послышались звуки ударов.
— Бьет старика, — прошептала тетушка Гюляндам.
Бахман глянул в ее округлившиеся глаза и, не помня себя, ринулся вниз.
Действительно, здоровенный детина лет сорока, заросший сивой щетиной до самых глаз, лохматый и нечесаный, в мятой грязной тенниске и в брюках гармошкой, словно вынутых из-под пресса, куда их сунули в скомканном виде, бил Гани-киши по лицу, а когда тот свалился, пиная, потащил по веранде, словно мешок. Старик безвольно принимал удары, не в состоянии сопротивляться.
Бахман перехватил руку детины, повернул хулигана к себе:
— Ты что делаешь, негодяй? Как ты смел поднять руку на старика?
— А ты кто такой? Почему не в свое дело лезешь, а? Отпусти руку, отпусти, тебе говорю! — Глаза хулигана, налитые кровью, метали искры, изо рта несло омерзительным сивушным духом, засаленная одежда разила потом.
Детина рвался из рук Бахмана, лягался, но вырваться не смог.
— За что бьешь старика? За что? Отвечай! — Бахман изо всех сил вывертывал верзиле руки, заводя их за спину, и тот дергался и выл от боли, ругаясь последними словами.
— Отпусти руки, говорю! Ну, припомнишь ты меня! Двое калек живет в этом дворе… хилый да хромой… Будет еще и кривой, клянусь!
Перед открытой дверью застекленной веранды толпились соседи, старались заглянуть в помещение, убедиться, жив ли старик.
Присутствие стольких людей как будто слегка отрезвило дебошира. Он притих и молча выслушал множество упреков:
— Ай Алигулу, чего ты хочешь от бедного старика?
— Да почему не дашь ему покоя, зачем издеваешься над человеком?
— Как тебе не стыдно, ведь он твой родной отец!
— А он что, сын? Бывают такие сыновья? «Вот оно что! — удивился Бахман. Значит, этот пьяный злодей — сын Гани-киши?»
— А я-то думал, чужой человек пробрался в дом дядюшки Гани и свирепствует. А это сын… Да разве может сын поднять руку на отца?..
— В наше время может, — сказала одна из женщин. — Мода такая пошла: укорачивать век старикам… Кулаки в ход пускают.
Постепенно осмелев, соседи поднялись на веранду. В тусклом свете запыленной электрической лампочки их взорам предстал хаос, сотворенный Алигулу. На полу лежал опрокинутый буфет, вокруг него — груды перебитой посуды, рассыпанный сухой чай, горох, пролитое инжировое варенье, осколки стекла, фарфора и фаянса. Гани-киши, жалкий, растрепанный, лежал среди этого разорения, прятал лицо от соседей.
