Я шел узкими извилистыми улочками Ичеришехера. Не покривлю душой, если скажу, что этот древний уголок Баку мне дороже новых районов с их широкими проспектами. Тут каждая пядь земли — история. Каждый камень может поведать немало интересного о наших предках, живших на этой священной апшеронской земле много столетий назад.
Я шел навестить своего школьного друга Абдула.
Мы жили за чертой старого города. В последний раз я был у Абдула осенью тридцать девятого года, когда мы всем классом пришли на похороны Гадира-киши, отца Абдула. Он работал грузчиком в бакинском порту, любил своего единственного сына, видел в нем свою надежду. Внезапно заболев, он быстро угас.
Шесть лет не был я здесь и все эти долгие годы не видел Абдула, но из всех своих друзей чаще других вспоминал на фронте именно его. Вспоминал и каждый раз корил себя: ведь в том, что мы рассорились, был виноват я. Ну да ничего, сейчас приду к нему, обнимемся по-солдатски, расцелуемся, и все неприятное забудется. Раньше, хоть война и закончилась в мае, прийти к нему я не мог — до августа находился в госпитале, вернулся в Баку только вчера. И вот иду…
Абдул был самым умным, самым начитанным не только в нашем классе, но и среди всех знакомых мне сверстников. В то время нам казалось, что он знает обо всем, что творится и на земле, и под землей. Если ребята хотели что-нибудь выяснить или узнать, они обращались к Абдулу. И на каждый вопрос у Абдула был готов ответ. Неспроста в школе ему дали кличку «Грамотей».
Абдул нравился девочкам, они постоянно вились возле него, и мы очень завидовали ему из-за этого.
Был у нас свой поэт Кафар. Обычно он писал стихи в праздничные выпуски стенгазеты. Но однажды сочинил сатирическое четверостишие про Абдула. Нам оно понравилось, мы подобрали мотив и иногда хором распевали его.
Абдул, когда слышал это, выходил из себя, лицо его краснело, становилось похожим на петушиный гребешок. Кафара он невзлюбил.
А на меня он обиделся вот из-за чего. У нас в школе был драмкружок. Под руководством Кафара мы ставили и показывали одноактные пьесы. Как-то Кафар сам написал небольшую сценку-сказку. В этой сценке Абдул играл роль отца. Кафар взял себе роль хана. Мне доверили играть роль Таги. Свой спектакль мы собирались показать на школьном новогоднем празднике. Был в пьесе такой эпизод: один крестьянский парень крадет ханского любимого коня и скрывается; арестовывают отца этого парня, приводят к хану; хан спрашивает у него, где сын; отец не говорит, его начинают пытать; не выдержав пыток, отец теряет сознание, хан приказывает придворному побрызгать старику в лицо водой, чтобы тот пришел в себя. Обычно, репетируя эту сценку, я брал пустой кувшин и только делал вид, что брызгаю, но перед спектаклем Кафар велел мне налить в кувшин холодной воды: мол, когда прикажу, выльешь ее на голову отцу — Абдулу. Поначалу я не соглашался делать это, но Кафар убедил меня, что так выйдет лучше, естественней. Конечно, Абдулу, да и другим ребятам кружка, мы ничего о своей затее не сказали, решили, что это тайна останется между нами.
Праздничные торжества проходили у нас в спортивном зале. Сначала выступали музыканты, чтецы. Мы показывали свою сценку в конце программы. Я заранее наполнил кувшин холодной водой и спрятал его подальше от посторонних глаз. Во время спектакля, когда хан — Кафар приказал мне привести старика в чувство, я принес кувшин, но в зале было холодновато, и у меня не поднялась рука вылить воду на распростертого передо мной на полу старика — Абдула. Я остановился в нерешительности. И тут хан — Кафар вскочил со своего места да как Ракричит: Что стоишь ты, эй, Таги?! Опрокидывай кувшин! И словно кто-то схватил меня за руку — полный кувшин опрокинулся на голову Абдула, на приклеенную торчащую бородку. Абдул, естественно, не ожидал такого. Он вскочил как ужаленный и с криком, со сжатыми кулаками бросился ко мне.
Наверно, он ударил бы меня, но я оказался проворнее, перехватил его руку.
Зрители, как видно, не поняли, что произошло на самом деле, все решили, что в сценке так и должно быть, засмеялись, дружно зааплодировали. А я растерялся, Я не знал, как успокоить Абдула, с которого стекала вода. Да и Кафар, видно, не ожидал такого оборота — на какой-то момент даже он оторопел.
На этом дело не кончилось. По пьесе старика нужно было еще раз допросить, но так как на сцене завязалась потасовка, о каких-то новых допросах не могло идти и речи. Мы не знали, как выйти из положения. Наконец хан — Кафар нашелся:
— Уведите! Сейчас же уведите его! И немедленно отрубите голову!
И мы, трое «придворных», тут же схватили Абдула за руки и поволокли со сцены. Абдул снова стал сопротивляться, кричать: «Отпустите! Да отпустите же меня! Что вы со мной вытворяете?!» И эти крики тоже были настолько естественны, что зрители опять рассмеялись и зааплодировали.
Абдул ушел домой, не дождавшись конца спектакля. Начинались зимние каникулы, и я несколько дней не видел его. Когда же занятия возобновились, Абдул в школу не пришел. Один из товарищей навестил его и, вернувшись, рассказал, что Абдул тяжело заболел, у него высокая температура, врач прописал постельный режим. Абдул был слабым, болезненным, стоило подуть ветерку, как у него тут же начинался насморк, а тут — холодная вода! Я понял, что заболел он по моей вине, и казнился: «Ну что из того, что мне велели? Мало ли чего другие могут придумать! Надо свою голову на плечах иметь!» Но легче, конечно, от этих терзаний ни мне, ни Абдулу не становилось.
