Третье поколение - [18]

И он начал усмехаться и говорить самому себе:

«Попрыгал бы тогда! Поскулил бы! И покланялся!»

Михалка помолчал, шмыгнул носом, сдерживая смех, и громко проговорил:

— Вот покланялся бы!

— Что ты там говоришь? — отозвался из боковушки Скуратович. Михалка испугался и притаился на постели. Скуратович выждал минутку, потом пробормотал:

— Со сна говорит, или какое ему лихо!..

«Пускай лучше тебе будет лихо! — подумал Михал­ка. — Вот разозлюсь, тогда не поможет тебе ни сало, ни жито!»

Он лежал и не мог уснуть. Прошел час, а может, и больше. Михалку стал наконец одолевать сон. И вдруг он снова услыхал, как скрипнула кровать, а потом — приглушенные шаги. Скуратович вошел в большую ком­нату, стараясь ступать тихо. Но, как он ни старался, Ми­халка все слышал. Скуратович вышел в чистые сени, отодвинул засов и отворил двери. Михалка отчетливо слышал, как Скуратович запер двери снаружи, тяжело спустился с крыльца и тихо кликнул собаку. Михалка стоял уже в большой темной комнате и смотрел из-за косяка в окно. Михалка дрожал от волнения и страха. Силуэт Скуратовича вырисовывался довольно ясно. Ми­халка видел, как хозяин проходил мимо амбара, — зна­чит, был уже у ворот. А за воротами дорога вела прямо в лес. Но там было темным-темно, и силуэт Скуратовича вскоре исчез из виду. Михалка с полчаса простоял на одном месте: беспокойство и страх не давали двинуть­ся. Чего боялся, Михалка и сам не знал. Где-то заскреб­лась мышь. Михалка очнулся и пошел обратно в кухню. Спать он не мог и, постояв в углу, тихо, чтоб не разбу­дить работницу, вышел из дому. В сенях сквозь сон за­гоготали гуси, и Михалка почувствовал себя увереннее. «Может, ты еще где хлеб прячешь?» — подумал он о Скуратовиче, идя вдоль забора к воротам. Теперь у него разгорелась злоба на хозяина. «Раньше ты и разгова­ривать со мной по-людски не хотел, а сейчас подлажи­ваешься ко мне, чтоб я молчал. Втравил меня в это дело, а сам от меня прячешься? Погоди же, коли так!» — вот как можно было бы выразить мысли Михалки в эти минуты.

Он был уже возле ворот и дальше не пошел — остал­ся, просунув лицо меж двух раздвинутых кольев. Свер­кали звезды, и лес впереди совсем пропадал во мраке. Туман расстилался над каменистой дорогой... Михалка не двигался, ему стало холодно, тогда он прошелся не­сколько раз вдоль забора. Потом опять занял прежнее место и еще постоял. Но вот он стал замечать, будто кто-то идет из лесу. По тропинке двигался силуэт чело­века. Прошла минута, и стало отчетливо видно, что идут двое. У Михалки зуб на зуб не попадал и казалось, что шапка на голове шевелится. Он не мог оторваться от частокола. В одном из идущих он узнал Скуратовича. А за ним шел кто-то, похожий на Толика. Но ведь То­лик в армии?! Не может быть, что это он! Или снова домой удрал? Эта догадка начинала казаться Михалке наиболее правдоподобной.

По ту сторону частокола, направо от ворот, росло несколько старых дубов. К этим дубам и подошли, о чем-то перешептываясь, обе темные фигуры. Частокол примыкал к деревьям. Михалка затаил дыхание. Ску­ратович шептал:

— Тебе лучше не идти в дом. Не храбрись. Зачем рисковать?

— Меня не спрашивали?

— Нет. Ты же в армии.

— Разверстку не требуют?

— Еще чего не хватало? Сгорел дотла, да еще раз­верстку сдавать?

«Удрал из армии! — думал Михалка. — Ведь он и раньше удирал. Все очень просто: удрал, а батька при­шел с ним повидаться».

Михалка был несколько разочарован. Однако тут же возникла новая мысль: «Никто не знает, что он удрал из армии, один я знаю! Ну, погоди же!»

Сознание этого вызвало новый прилив ненависти к хозяину. Михалка оторвался от частокола и пошел пря­мо к кухонным сеням. «Хорошо бы, чтоб меня сейчас увидели», — подумал он. Дойдя до середины двора, мальчик нарочно пустился бегом. Его заметили. Он слы­хал, как Скуратович тихо приказал собаке:

— Куси!

Собака прыгнула через частокол, бросилась на Ми­халку и положила лапы к нему на плечи; на задних ла­пах она была выше Михалки. Но, вместо того чтобы рвануть зубами, она лизнула языком лицо.

— Ах, Лыска, чтоб ты сдохла! — И Михалка погла­дил собаку по голове.

Собака виляла хвостом.

— Михалка, ты? — крикнул Скуратович.

Но Михалка был уже в кухне, на своей постели.

Толик шептал отцу:

— Сейчас совсем уберу эту гадину! Только бы никто не заметил.

Скуратович пожал плечами.

На следующий день Скуратович допытывался у Михалки, он ли это ходил ночью по двору, но дознаться ничего не мог: Михалка не признавался. Он стал боять­ся и Скуратовича и его хутора. Отпросился на день до­мой. Скуратович долго не соглашался, но все же не смог отказать настойчивым просьбам мальчика.

Детская душа Михалки была измучена и разрыва­лась на части от всего, что над нею тяготело. Тут бы нужны были и возраст постарше, и характер потвер­же, и крепкая рука (во всяком случае, не Скуратовича), которая направляла бы эту душу, куда следует...

Во второй половине дня Михалка был уже дома. И только теперь он как следует почувствовал, что такое человеческое — не житье, а существование. С особой си­лой он осознал это при виде умирающего отца. Неясные и никак не выраженные чувства этого ребенка можно было бы сформулировать так: «Вертится некая безжа­лостная, холодная штука. Бездушная. И все, что попадает под нее, она давит и крошит. Под эту машину попал и отец».