— А где Толик?
— Ты только молчи. Все думают, что он в армии,
— Ну, не все так думают.
— А ведь Скуратович людям его письма читает,
— Мало что он читает.
— Значит, и ты знаешь? Толик эти письма сам ему приносит, он в лесу прячется.
— А еще что ты знаешь?.
— Больше ничего.
— Врешь!
— Зачем же я тебе врать буду?
— А вот врешь! Хитришь. Может, ты сам даже видел, как Скуратович свое гумно поджигал?
— Зачем ему свое гумно поджигать? Это, наверное, бандиты.
— А может быть, это он и есть бандит со своим Толиком вместе? Может, это они в деревнях пожары устраивают и нашу хату сожгли, А чтобы про них не подумали, так они свое подожгли — снопы-то ведь свезли к Степуржинскому!
Хитрая усмешка скользнула по лицу Михалки, Зося это заметила и хотела что-то сказать, но он сам заговорил:
— Ну, если это правда, так я его, гада, подержу в своих руках. Мы с тобой всегда его боялись, а теперь пускай он нас побоится. Захочу, так и об этом скажу. Узнает он меня! Вишь, какой он ласковый со мною стал. Обхаживает... А я еще с него шкуры посдираю! Он еще больше давать мне будет.
В этих словах и в хитрой усмешке, появившейся на лице Михалки, проглядывали первые признаки его формировавшейся натуры. И слова и гримаса оскорбили Зосю, ее будто холодом обдало. С неприязнью и даже злобой посмотрела она на Михалку:
— Зачем ты ему помогаешь, этому бандиту? Ведь это он, наверное, моего отца и брата убил!
— Разве я ему помогаю?
— Меня вчера следователь допрашивал. Ищут бандитов, которые комиссара и моего брата с отцом убили. Следователь спрашивал, кто на меня зол. Я подумала и сказала, что Скуратович. Рассказала, кто он такой... Ну, сам знаешь, каким он был с нами... Вот я и думаю: может быть, это Толик моего отца убил! Кто же, кроме него, мог злиться на меня и на моего отца? А тут ты говоришь, что он в лесу прячется. Я хотела спросить у тебя, правда ли, что он в лесу. — «Я ищу, хочу дознаться, кто убил моего отца и брата», — так могла бы она сказать. — А коли ты говоришь, что сам видел Толика, что он не в армии, а в лесу, значит, он убил, и больше никто! А ты ему помогаешь, ты ничего не говоришь, молчишь! Они людей режут, и моего отца, и... — Судорога прошла по ее лицу, она заплакала и застонала.
Михалка стоял перед ней в смешной позе. Одно плечо его было приподнято, да и весь он был неловкий, как птенец. Он, видимо, не все уловил из того, что говорила Зося. Самого важного он, пожалуй, и не слышал.
— Как это я им помогаю? — спросил он.
— Ему нужно, чтобы никто ничего не знал, вот ты и стараешься, чтобы никто не знал.
Теперь Михалке многое начало становиться ясным. Он обмяк.
— Пойди куда следует и расскажи все, что знаешь про Скуратовичей.
Михалка как бы не слышал. Да он и в самом деле не слышал. Помолчал с минутку, о чем-то напряженно думая, потом спросил беспомощно, совсем по-детски:
— Что же мне теперь делать?
— Я же говорю тебе: пойди расскажи, что знаешь.
— А куда идти? Ты со мной пойдешь?
Она смотрела на него как мать, испытывая к нему чувство жалости, которое прорывалось сквозь неприязнь и злобу.
— Ведь ты же ненавидишь Скуратовича... Ладно, пойду с тобой.
— Хорошо, ты меня одного не оставляй... Подожди меня тут, я только коров во двор загоню, и пойдем.
— Боишься бросить коров Скуратовича?
— Ну и черт с ними! Пускай бродят.
И они сразу же решили идти. Шли полем, стараясь миновать лес. Обоим казалось, что из-за каждого дерева за ними следит Толик Скуратович. «Черт его побери, так ему и надо!» — думал Михалка о хозяине. Теперь ему уже не терпелось скорее все рассказать. Такие мысли он высказывал всю дорогу, и неприязнь Зоси к Михалке постепенно остыла.
Только к вечеру вернулся Михалка на хутор. Скуратович тревожился и сам разыскал своих коров, которые разбрелись по всему лесу. Он ждал Михалку и в то же время боялся его возвращения, как бы догадываясь, куда тот пошел. Из предосторожности Скуратович решил дожидаться Михалку не дома, а в лесу. Притаившись за деревьями, он поглядывал на дорогу, по которой должен был возвратиться Михалка. Если Михалка будет не один, он в лесу и останется. Но Михалка шел один полевой дорогой, издали было заметно, что он очень спешит. Скуратович пошел ему навстречу.
— Где ты был, сынок? Сказал бы, что тебе надо уходить, я бы сам за коровами присмотрел. А то...
Уже потом Михалка сам удивлялся, как это он так смело закричал на Скуратовича. Мальчик был болезненно возбужден.
— А то? Что а то? Давай сала и хлеба, а то пойду и все расскажу! («Сейчас приедут и арестуют его!» —подумал он.)
Скуратович вдруг перестал играть роль ласкового опекуна. Он схватил мальчика за плечо с такой силой, что тот присел и склонился набок.
— А ты еще не сказал? Говори правду, а то сейчас так хвачу — костей не соберешь!
Михалка оторопел. Он сразу понял свою ошибку: не следовало так говорить со Скуратовичем, может быть, даже не имело смысла возвращаться на хутор, но ему хотелось еще хоть последний раз получить что-нибудь от Скуратовича.
— Я никому не сказал! — крикнул Михалка и сжался от боли в плече.
— Ты не кричи так!
Скуратович повел Михалку домой, не выпуская из рук его плеча.
