Третье поколение - [15]

Однако люди ко всему привыкают. Дней через де­сять страшные события перестали волновать. Погорель­цы начали подумывать о новых постройках. Рассказыва­ли, что Толик Скуратович прислал из армии второе письмо.

— Еще, наверное, не знает, что мать померла, — го­ворили женщины.

— А может, и знает, если почта исправно работает.

Деревенские женщины любят посудачить. Вскоре к этим разговорам прибавился и такой:

— А знаете, у Творицких каждое утро, как затопят печь, жареным салом пахнет.

— Скажите на милость! Разбогатели вдруг! И ведь ничего не кололи!

— Чего там колоть, когда и кормить-то некого!

— Да если бы и обзавелся каким поросенком, так чем его кормить будет? Сами чуть с голоду не помирают.

— А поставить бы тебя на его место! Он и так бьет­ся как рыба об лед. Здоровья нет, хоть и не старый еще.

— Какой он старый, когда его на германскую войну брали! Там и отравили его на веки вечные.

— Газы ядовитые пускали.

— Не только это. Ранен он был, и у него не то пуля, не то осколок в теле остался. Чуть сырость на дворе, его всего ломает, беднягу, места себе не находит.

— Будь у него земли побольше, можно было бы людям сдать исполу. А так что он сдаст? Даже корову про­кормить нечем. Который год не может конягой какой ни на есть обзавестись. До войны, покуда был здоров, еще перебивался кое-как...

— А может, это его мальчонка у Скуратовича ско­ромным разжился? Ведь он уже сколько времени у него пастухом служит.

— Это Михалка, что ли? Может, он там чего-нибудь и заработал, да ведь они все больше вперед выпраши­вали, а потом не только Михалка, а вся семья ходила отрабатывать. Маленькие девчонки — и те ходили гряды полоть. Разве что Творицкий где-нибудь деньги на­шел или наследство получил? А сам он снял две коп­ны — вот весь его и хлеб! И не слыхать было, чтобы молотил. А вчера он на мельнице мешок ржи пуда на четыре молол.

Так говорили о семье Творицких. Думали, гадали, но толком никто ничего не знал. Появлялись новые дела и новые разговоры. Все еще говорили о страшных со­бытиях, которые потрясли не только этот уголок, но и всю округу. Скуратовичиху при жизни недолюбливали, но сейчас кое-кто даже не без сочувствия гово­рил:

— Диво ли, что сердце у нее не выдержало? Такое несчастье свалилось на человека! Полнехонькое гумно хлеба сгорело, хлев, телеги... А она еще по сыне своем тосковала, который где-то на войне.

Однажды вечером, когда пастушок Скуратовича Ми­халка Творицкий стелил себе в кухне постель и разде­вался, чтобы лечь спать, в кухню вошел лесник Степуржинский (в его ведении были два ближних леса, и жил он верстах в двух от Скуратовича, в доме на лесной поляне). Михалка хорошо знал его. Дней за пять до этого Степуржинский отобрал у Михалки ремень за то, что тот пустил коров в еще не убранный овес на опушке леса.

— Добрый вечер этому дому! — сказал Степуржин­ский, пытаясь разглядеть что-нибудь в темной кухне.

— Добрый вечер! — ответил Михалка.

— А где хозяин?

— Во дворе. Сейчас позову.

— Не надо. Сам найду, — сказал Степуржинский и вышел.

«Вот гад! — подумал Михалка. — Нарочно не хочет меня посылать, чтобы ремень не отдавать. Погоди же! Если не отдаст, я у него целый мешок картошки нако­паю. Спрячу в лесу и буду в поле печь понемногу. Тогда он меня попомнит».

Вскоре Михалка услышал, как Степуржинский и Ску­ратович вошли в дом с переднего крыльца. Из большой комнаты глухо доносились их голоса.

«Пойти разве, — раздумывал Михалка, — попросить, чтобы отдал ремень? Может, при хозяине и отдаст. A если отдаст, как же тогда с картошкой?.. А черт с ним и с его картошкой! Я и так у него накопаю. Пускай ремня не отбирает!»

Михалка подумал и уже вслух обосновал свое наме­рение:

— За то, что он столько времени мучил меня с этим, ремнем... Черт его побери с его картошкой! Накопаю, напеку и буду есть!

Он посидел на постели, потом пошел туда, откуда доносились голоса Степуржинского и Скуратовича. Меж­ду кухней и чистой горницей помещалась боковушка. Тут сейчас было совсем темно. Михалка подошел к две­рям, ведущим в горницу. Сквозь щели плохо пригнанных досок перегородки Михалка увидел, что по ту сторону стены горит огонь. Он постоял минутку, не решаясь вой­ти сразу. «Надо как-нибудь дать о себе знать, чтобы услышали; может быть, тогда сами меня позовут», — подумал он и, сжав пальцами нос, громко высморкался.

— Кто там? — прервав себя на полуслове, спросил Скуратович. — Михалка, ты?

— Я,— отозвался Михалка и, уже чувствуя себя вправе войти, решительно отворил двери.

— Ты был в боковушке? — встревоженно спросил Ску­ратович.

— В боковушке.

— Стоял? — крикнул Скуратович,

— Я не посмел сразу войти, — начал оправдываться Михалка. — Хотел попросить дядьку Степуржинского, чтобы ремень мне отдали.

— Вот жаба! Ремень ему! — пробормотал Степур­жинский. — Отдам тебе твой ремень, убирайся ты к дья­волу с ним вместе! Чего лезешь, куда не просят?

— Вот я тебе сейчас дам ремня, век помнить бу­дешь! — сказал Скуратович. — Носят тебя черти! Чтоб тебя вынесло!..

Михалка растерянно подтянул штаны и тихо повер­нул к выходу.

— Стой! — громче прежнего крикнул Скуратович. — Подслушивал?

— Дяденька, я хотел попросить, чтобы ремень от­дали...