Толстой и Достоевский. Противостояние - [78]

Это признание проглядывало уже в портретном изображении Доброй и Злой Воли в борьбе за душу Обывателя, то есть, Фауста, в средневековых моралите. Мы видим соответствующие намеки в аллегорических беседах между «разумом» и «страстью» в ренессансной и барочной любовной и философской лирике. Но утверждение, что внутри каждого отдельно взятого человека могут сосуществовать конфликтующие личности, и что в низких, иронических, иррациональных чертах сознания может быть больше правды, чем в иллюзии складности и разумности, предъявляемой внешнему миру, — все это впервые было изложено лишь в XVIII веке. Именно в то время, выражаясь словами Бердяева из его «Миросозерцания Достоевского», «бездна разверзлась в глубине самого человека, и там снова открылся Бог и дьявол, небо и ад». Первым «современным» персонажем, как указал Гегель, был племянник Рамо из воображаемого диалога Дени Дидро. Кроме того, он был и прямым предшественником подпольного человека.

Племянник Рамо — музыкант, мим, нахлебник, философ — одновременно высокомерен и раболепен, энергичен и ленив, циничен и искренен. Он прислушивается к себе, словно уличный скрипач — к своему инструменту. Внешне он типичный представитель рода подпольных:

«Когда я, жалкое существо, возвращаюсь вечером на свой чердак и забираюсь на свое убогое ложе, я весь съеживаюсь под одеялом, в груди — стеснение и трудно дышать; я будто и не дышу, а жалобно, еле слышно стону. А между тем какой-нибудь откупщик так храпит, что стены его опочивальни дрожат всей улице на диво»[150].

В архитектуре символизма чердаки и подвалы поменялись местами. Подвал, или, как сказал бы Достоевский, помещение сразу под половыми досками, — более сильный образ. Мы склонны воображать душу ярусами, и у нас выработалась языковая привычка, внушающая, что силы протеста и безумия поднимаются «снизу».

Племянник Рамо оказался пророком не только в своем противоречивом самоосмыслении, но и в открытом провозглашении того типа сокровенной правды, которую представители более ранних литератур маскировали или подавляли. Он был одним из первых исповедующихся в современном смысле, находясь у истоков традиции, которой предстоит долгая жизнь. В «Записках из подполья» эта традиция проявлена недвусмысленно. Но Достоевский полагал, что его предшественники, включая Руссо, были не вполне честны. Некоторые из них прикрывались лохмотьями, но никто не выходил по-настоящему голым.

Как остроумно отметил Низар[151], романтизм показал, что язык аристократии не всегда эквивалентен аристократизму языка. «Подпольные люди» пошли еще дальше. Они объявили, что литература, где изображены исключительно публичные действия и гостиные — гостиные и в душе, и в доме — есть придаток лицемерия. В человеке больше мрака, чем это могло присниться психологии рационализма. Они были заворожены сошествием разума в его собственные глубины — приключением столь великим, что внешняя реальность в сравнении с ним кажется пустяком. В 1799 году в своей книге, озаглавленной, что примечательно, «Нарывы воображения», Ж.-М. Шассеньон[152] восклицал:

«Всему сущему я предпочитаю себя; именно со своим „я“ мне довелось провести прекраснейшие минуты жизни; этого „я“ самого по себе, окруженного могилами и взывающего лишь к Великому, было бы достаточно мне для умиротворения среди руин вселенной».

Последний образ — пророчество о пределах, каких может достичь солипсизм. Он в точности предвосхищает восклицание рассказчика у Достоевского:

«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

Хотя преемники Дидро, включая Достоевского, открыли множественный образ индивидуальной души и продвинулись далеко вглубь словаря подсознания, фигура подпольного человека успела пройти через одну фантастическую промежуточную стадию. Готический «двойник» был попыткой четко выразить и конкретизировать новую психологию. Одна половина «двойника» олицетворяет привычную, рационалистическую, социальную часть человека. А другая — воплощает его демоническое подсознательное, чуждое разуму и потенциально преступное. Временами — как в новеллах По и Мюссе, в Ахаве и Федалле, в Мышкине и Рогожине — двойник, на самом деле, предполагает роковое сосуществование двух взаимозависимых, но отдельных людей. А в других случаях «двойники» сплавлены в едином персонаже — в Джекиле-Хайде или в Дориане Грее. Даже когда Достоевский использует не самые утонченные версии этого мифа — например, в «Голядкине»[153] или в беседах Ивана Карамазова с чертом, — он все равно показывает себя выдающимся исследователем шизофренического сознания. Но именно в «Записках из подполья» он наиболее убедительно решил задачу — как озвучить единым голосом многоязычный хаос бессознательного.

Я не возьмусь за разбор специальных философских смыслов этого произведения. Даже если бы Достоевский больше ничего не написал, он все равно вошел бы в число архитекторов современной мысли. Как мы знаем, «Записки» состоят из двух частей, первая из которых, в основном, — монолог о парадоксе свободной воли и естественного закона. В своем объемном трактате «Философия Достоевского» Райнхард Лаут