Толстой и Достоевский. Противостояние - [79]
Библиография работ о психологии и психоанализе в «Записках из подполья» довольно обширна. Из всех «достоевских» «поверхностей» эта книга менее всего противится подобному подходу. Более того, убедительности придает тот факт, что «Записки» создавались в период горестных эмоциональных переживаний ее автора[157].
Однако, отдавая должное яркому обаянию «Записок» с точки зрения метафизики и психологии, нельзя пройти мимо того, как автор приспособил превалирующие литературные приемы и традиции для своих целей. Погребения заживо, спуски в гроты, погружения в водовороты или канализацию и фигура искупающей грехи проститутки — все это было общим местом в романтической мелодраме. Подполье, которое рассказчик «носит в своей душе», обладает особыми литературно-историческими интонациями, и не факт, что оно было присуще самому Достоевскому. Более того, в кратком вступлении автор говорит, что он описывает «один из характеров протекшего недавнего времени», и что его личность «явилась и должна была явиться в нашей среде». В этом смысле произведение в целом хорошо вписывается в ряд других примеров полемики Достоевского с идеями духовного нигилизма.
В конце Первой части Достоевский рассматривает проблему литературной формы. Рассказчик собирается изложить принципы абсолютной искренности: «Теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?» Это предложение перекликается со знаменитым первым абзацем «Исповеди» Руссо, и рассказчик тут же отмечает, что «по мнению Гейне, Руссо… непременно налгал на себя… и даже умышленно налгал, из тщеславия». И добавляет: «Я уверен, что Гейне прав». Присутствие Гейне в этом контексте иллюстрирует работу символического воображения: из-за своего долгого и мучительного «погребения» в Matratzengruft[158] — буквально в гробнице недуга — Гейне стал архетипом подпольного человека. В отличие от Монтеня, Челлини или Руссо,
«если я и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно только для показу, потому что так мне легче писать. Тут форма, одна пустая форма, читателей же у меня никогда не будет».
Здесь используется традиционный прием для создания подобного эффекта; нас просят поверить, что рукопись, которая не предназначалась для публикации, была анонимно «переписана»[159].
Подобные претензии на приватность, разумеется, риторичны. Но в основе лежит реальная проблема. Когда подсознательное хлынуло в поэтику, и появились попытки изобразить персонаж в его разделенной целостности, классических методов нарратива оказалось недостаточно. Достоевский считал, что дилемма неадекватности формы («Исповедь» Руссо) влечет за собой более существенную дилемму неадекватности истины. Современная литература стремилась разрешить эту задачу разными способами, но ни чередование «открытой» и «приватной» речи в «Странной интерлюдии» Юджина О’Нила, ни поток сознания, доведенный до совершенства Джойсом и Германом Брохом, не нашли окончательного решения. Передаваемое на языке подсознания слишком быстро конвертируется в наш синтаксис. Возможно, мы еще не научились слушать.
«Записки из подполья» экспериментальны скорее в смысле диапазона содержания, чем в смысле смещения или углубления нарративной формы. И опять же, главенствующий метод здесь — драма: автор сжимает ход внешних происшествий, сводя их к ряду кризисов и заставляя рассказчика говорить с исступленной искренностью, которую люди — в менее крайних обстоятельствах — позволяют себе лишь в потайных мыслях. В «Записках» противостояние души и безумия доведено до предела, и читатель подслушивает истины, внушающие не меньший ужас, чем те, что Данте услышал в аду.
Окружающая обстановка — архи-«достоевская»: «дрянная, скверная» комната на окраине Петербурга, «самого отвлеченного и умышленного города на всем земном шаре». Погода описана в соответствующем ключе:
«Нынче идет снег, почти мокрый, желтый, мутный. Вчера шел тоже, на днях тоже шел. Мне кажется, я по поводу мокрого снега и припомнил тот анекдот, который не хочет теперь от меня отвязаться. Итак, пусть это будет повесть по поводу мокрого снега».
В следующих предложениях, которые открывают Вторую часть, мы читаем:
«В то время мне было всего двадцать четыре года. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая».
На ум приходит Вийон — первый великий голос из подполья европейского мегаполиса. У него тоже были и раздумья о «прошлогоднем снеге», и «рубеж тридцатилетия» (и разве не превосходно совпадение, что легенда о Марии Египетской, которая фигурирует у Вийона в нескольких стихах, упоминается и в «Подростке»?)
![Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка](/storage/book-covers/e5/e5a414bb544a65ea5d09c9ff6bd75ae20e235c21.jpg)
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
![Проблема субъекта в дискурсе Новой волны англо-американской фантастики](/storage/book-covers/27/27d3e093f3c1822d5dbb4454da0891f015d74045.jpg)
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
![Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
![Словенская литература](/storage/book-covers/c2/c286d7263c0bbb419915180b8a237dc03d2b9cb0.jpg)
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
![Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной](/storage/book-covers/4d/4da70a8bc3fedf280f0d72c1d021ba7430d2a9e3.jpg)
Бродский и Ахматова — знаковые имена в истории русской поэзии. В нобелевской лекции Бродский назвал Ахматову одним из «источников света», которому он обязан своей поэтической судьбой. Встречи с Ахматовой и ее стихами связывали Бродского с поэтической традицией Серебряного века. Автор рассматривает в своей книге эпизоды жизни и творчества двух поэтов, показывая глубинную взаимосвязь между двумя поэтическими системами. Жизненные события причудливо преломляются сквозь призму поэтических строк, становясь фактами уже не просто биографии, а литературной биографии — и некоторые особенности ахматовского поэтического языка хорошо слышны в стихах Бродского.
![Шепоты и крики моей жизни](/storage/book-covers/29/2995f3e324a4019851b7138b0a078c0badb9ce97.jpg)
«Все мои работы на самом деле основаны на впечатлениях детства», – признавался знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман. Обладатель трех «Оскаров», призов Венецианского, Каннского и Берлинского кинофестивалей, – он через творчество изживал «демонов» своего детства – ревность и подозрительность, страх и тоску родительского дома, полного подавленных желаний. Театр и кино подарили возможность перевоплощения, быстрой смены масок, ухода в магический мир фантазии: может ли такая игра излечить художника? «Шепоты и крики моей жизни», в оригинале – «Латерна Магика» – это откровенное автобиографическое эссе, в котором воспоминания о почти шестидесяти годах активного творчества в кино и театре переплетены с рассуждениями о природе человеческих отношений, искусства и веры; это закулисье страстей и поисков, сомнений, разочарований, любви и предательства.