Театр ужасов - [89]
Письма приходили каждые три дня, они были длинные и подробные, с фотографиями и видеофайлами; у меня не было на них времени, я продолжал заниматься фильмом. Чтобы мне никто не мешал, Костя выделил мне комнату. Я ходил в клуб, как на работу, включал компьютер, прожектор, шуршал бумажками. Ко мне заглядывал Томилин, смотрел немного, вздыхал и уходил. Дни стояли мрачные, поплавские, через день объявляли штормовое предупреждение. Не то что на улицу выйти, в окно смотреть не хотелось, фрагменты, которые отснял Эркки на скотобойне, были ничуть не лучше. Тем не менее Вася продолжал приходить. Так как мы с ним были в натянутых отношениях, я не обращал на него внимания, работал механически: посмотрев один эпизод, включал следующий, за ним другой и так далее, без остановки. «Какой ужас», – шептал Томилин, протирая глаза платочком, но терпел. Я делал пометки, некоторые эпизоды дублировал и переносил в отдельные папки (для самых крепких эпизодов у меня было три папки: BIZARRE, MACABRE, PERVERSE[22]); отобранные эпизоды склеивал в большие куски, заново пересматривал, переименовывал, заносил в тетрадь. Вася следил за мной очень внимательно, изредка давая советы. Я с ним соглашался. Втянувшись, он объявил, что готов мне помогать, если я был не против. Наконец-то, подумал я.
– Ну, ты уже изрядно помог, – польстил я ему, не отвлекаясь.
Несколько дней мы душа в душу работали. Он очень скоро хорошо помнил содержание разрозненных эпизодов, ориентировался в материале, который я выкладывал на стене, как делают полицейские в детективных фильмах, в виде мозаики из карточек и стикеров. Я позавидовал цепкости его памяти. Вот глаза его подводили, он регулярно закапывал капли для роговицы. Заботливая секретарша приносила нам чай и кофе, даже забивала кальян – и все это она делала безупречно, она совершенно растопила мое холодное сердце, и я ей начал улыбаться; очень приятная добрая девушка.
Где-то через неделю мы решили серьезно обсудить структуру фильма. Мы выпили по бокалу вина и сели за кальян. Первые десять минут, которые склеил Эркки, мне нравились, но Томилин сомневался…
– Это отличный фрагмент, только в начало его ставить нельзя. Где-нибудь в другом месте – запросто, но не в начале.
– Почему?
– Ничего не понять.
Я сказал, что мне нравится, мне все понятно.
– Мне тоже нравится! – воскликнул Томилин, даже вскочил и топнул. – Нравится! Мне тут почти все нравится! И мне тоже понятно. Но я же пытаюсь представить, как будут другие смотреть. И я говорю: непонятно. Если бы это было художественное кино, а не документалка, то вопрос отпадал бы сам собой. Но это документ! Документ должен быть понятным, строгим, стройным. Мы понимаем, потому что это часть нашей жизни. Но посмотри на это глазами случайного зрителя. Что он поймет? Допустим, какой-нибудь немец… Хм, скажет немец, aber wovon handelt es? о чем тут вообще? Они же сразу заскучают. Я прекрасно знаю немцев. У них совершенно другие представления о нашей жизни. У них – другая оптика! Нам нужно вступление, – серьезно рассуждал он, расхаживая по комнате (по той же комнате, где совсем недавно кричал на нас). – Вступление, которое объяснит, что это за странная жизнь. Зрителя, как ребенка, нужно ввести в наш мир, перед ним нужно расстелить ковровую дорожку координат. Кто этот человек с диктофоном? Что это за буквы разноцветные на стене? Почему люди бегают в масках? Все это надо как-то объяснить, не наигрывая! Объяснять надо не многословным закадровым монологом, а несколькими мазками, взмах кисти тут, жест там, и все понятно. Необходимо введение…
Мне было все равно, я не думал о том, кто будет смотреть наш фильм. Я хотел просто показать трамвай, на котором катал гостей Тобар. Я считал эту развалюху символом нашей жизни; трамвай катился красиво, ребята в масках покачиваясь шли в тумане на огни, у машин заряжали ружья, Костя сидел в комнате и курил кальян, глядя на буквы на стене, мышь крутилась в своем картонном дворце, и мы с Эркки о чем-то спорили – шестидесяти секунд хватило бы, чтобы рассказать нашу жизнь. Меня бы это устроило. Особенно трамвай. Мы с Эркки открываем рты, но вместо нашего разговора слышится стук колес – гениальный ход, я считаю. Потому что я слышу стук колес во время любого разговора! Как только со мной заговаривают, я чувствую, будто нас куда-то несет, мы едем на старом скрипучем ржавом трамвае – и едем мы в прошлое, а не в будущее.
– Трамвай мог бы стать лейтмотивом фильма, – сказал я. – Пустой салон, затылок водителя, темнота за окнами, шаткость, дерганье…
– Да, да, идея хорошая, но немного устаревшая. Сейчас никто так не делает, потому что никто не считает кода. В Европе никто этой поэзии не поймет. Ну подумаешь какой-то румын с усами катает тебя на трамвае? Ну и что? Кто увидит в этом символ? Забудь! Аттракцион… Ты забыл, в какое время живем – все вокруг потребители, а потребители хотят качественной развлекаловки. Даже документ надо снять так, чтобы он увлекал. А снято очень слабо. Такое качество отпугнет кого угодно. Никто не выдержит больше пяти минут этой болтанки. Надо что-то переснять. Хотя бы трамвай.
Герои плутовского романа Андрея Иванова, индус Хануман и русский эстонец Юдж, живут нелегально в Дании и мечтают поехать на Лолланд – датскую Ибицу, где свобода, девочки и трава. А пока ютятся в лагере для беженцев, втридорога продают продукты, найденные на помойке, взламывают телефонные коды и изображают русских мафиози… Но ловко обманывая других, они сами постоянно попадают впросак, и ясно, что путешествие на Лолланд никогда не закончится.Роман вошел в шортлист премии «РУССКИЙ БУКЕР».
Синтез Джойса и Набокова по-русски – это роман Андрея Иванова «Аргонавт». Герои Иванова путешествуют по улицам Таллина, европейским рок-фестивалям и страницам соцсетей сложными прихотливыми путями, которые ведут то ли в никуда, то ли к свободе. По словам Андрея Иванова, его аргонавт – «это замкнутый в сферу человек, в котором отражается мир и его обитатели, витрувианский человек наших дней, если хотите, он никуда не плывет, он погружается и всплывает».
Харбинские мотыльки — это 20 лет жизни художника Бориса Реброва, который вместе с армией Юденича семнадцатилетним юношей покидает Россию. По пути в Ревель он теряет семью, пытается найти себя в чужой стране, работает в фотоателье, ведет дневник, пишет картины и незаметно оказывается вовлеченным в деятельность русской фашистской партии.
Эксцентричный – причудливый – странный. «Бизар» (англ). Новый роман Андрея Иванова – строчка лонг-листа «НацБеста» еще до выхода «в свет».Абсолютно русский роман совсем с иной (не русской) географией. «Бизар» – современный вариант горьковского «На дне», только с другой глубиной погружения. Погружения в реальность Европы, которой как бы нет. Герои романа – маргиналы и юродивые, совсем не святые поселенцы европейского лагеря для нелегалов. Люди, которых нет, ни с одной, ни с другой стороны границы. Заграничье для них везде.
Сборник «Копенгага» — это галерея портретов. Русский художник, который никак не может приступить к работе над своими картинами; музыкант-гомосексуалист играет в барах и пьет до невменяемости; старый священник, одержимый религиозным проектом; беженцы, хиппи, маргиналы… Каждый из них заперт в комнате своего отдельного одиночества. Невероятные проделки героев новелл можно сравнить с шалостями детей, которых бросили, толком не объяснив зачем дана жизнь; и чем абсурдней их поступки, тем явственней опустошительное отчаяние, которое толкает их на это.Как и роман «Путешествие Ханумана на Лолланд», сборник написан в жанре псевдоавтобиографии и связан с романом не только сквозными персонажами — Хануман, Непалино, Михаил Потапов, но и мотивом нелегального проживания, который в романе «Зола» обретает поэтико-метафизическое значение.«…вселенная создается ежесекундно, рождается здесь и сейчас, и никогда не умирает; бесконечность воссоздает себя волевым усилием, обращая мгновение бытия в вечность.
Новая книга Андрея Иванова погружает читателя в послевоенный Париж, в мир русской эмиграции. Сопротивление и коллаборационисты, знаменитые философы и художники, разведка и убийства… Но перед нами не историческое повествование. Это роман, такой же, как «Роман с кокаином», «Дар» или «Улисс» (только русский), рассказывающий о неизбежности трагического выбора, любви, ненависти – о вопросах, которые волнуют во все времена.
Яркий литературный дебют: книга сразу оказалась в американских, а потом и мировых списках бестселлеров. Эмира – молодая чернокожая выпускница университета – подрабатывает бебиситтером, присматривая за маленькой дочерью успешной бизнес-леди Аликс. Однажды поздним вечером Аликс просит Эмиру срочно увести девочку из дома, потому что случилось ЧП. Эмира ведет подопечную в торговый центр, от скуки они начинают танцевать под музыку из мобильника. Охранник, увидев белую девочку в сопровождении чернокожей девицы, решает, что ребенка похитили, и пытается задержать Эмиру.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
В 1000 и 1001 годах в геолого-исследовательских целях было произведено два ядерных взрыва мощностью 3,5 и 10 килотонн соответственно.
«Сталинград никуда не делся. Он жил в Волгограде на правах андеграунда (и Кустурица ни при чем). Город Иосифа не умер, а впал в анабиоз Мерлина или Артура. То тут, то там проступали следы и возникали звуки. Он спал, но он и боролся во сне: его радисты не прекращали работу, его полутелесные рыцари — боевики тайных фемов — приводили в исполнение приговоры, и добросовестный исследователь, знаток инициаций и мистерий, отыскал бы в криминальной газетной хронике закономерность. Сталинград спал и боролся. Его пробуждение — Белая Ротонда, Фонтан Дружбы, Музкомедия, Дом Офицеров, Планетарий.
«…Вообще-то я счастливый человек и прожила счастливую жизнь. Мне повезло с родителями – они были замечательными людьми, у меня были хорошие братья… Я узнала, что есть на свете любовь, и мне повезло в любви: я очень рано познакомилась со своим будущим и, как оказалось, единственным мужем. Мы прожили с ним долгую супружескую жизнь Мы вырастили двоих замечательных сыновей, вырастили внучку Машу… Конечно, за такое время бывало разное, но в конце концов, мы со всеми трудностями справились и доживаем свой век в мире и согласии…».
Роман, написанный на немецком языке уроженкой Киева русскоязычной писательницей Катей Петровской, вызвал широкий резонанс и был многократно премирован, в частности, за то, что автор нашла способ описать неописуемые события прошлого века (в числе которых война, Холокост и Бабий Яр) как события семейной истории и любовно сплела все, что знала о своих предках, в завораживающую повествовательную ткань. Этот роман отсылает к способу письма В. Г. Зебальда, в прозе которого, по словам исследователя, «отраженный взгляд – ответный взгляд прошлого – пересоздает смотрящего» (М.