Тайна озера Золотого. Книга 2 - [27]

Елизавета Александровна замерла. Она так и впилась взглядом в то место, где сидел ребенок. Когда Маня поднялась, обе женщины бросились к ней. Одна торопливо взяла девочку за руку и повела обратно, другая воткнула колышек в то место, где только что помочилась Маня.

Уговорить мужа забить новый шурф в совершенно новом и неожиданном для этого месте для Елизаветы Александровны было делом несложным. Однако прошло немало времени, шурф достиг в глубину уже три человеческих роста, а признаков золота не было. По-прежнему каждая поднятая бадья давала пустую породу. Так же пусто было и в остальных выработках. А тут пошли ранние дожди, запахло осенью. Требовалось либо срочно и надежнее укреплять стены шурфов, либо вообще их забрасывать. Недовольство артельщиков быстро переросло в негодование, после чего они повернулись к Якову Лазаревичу мокрыми спинами.

Старатели давно ушли, а он так и стоял под холодным дождем, не чувствуя укусов облепивших его комаров.

— Папа! — неожиданно послышалось рядом. Тринадцатилетний сын Николай, повсюду следовавший за отцом и вникавший в старательское дело, совсем околел от холода. Он прятался от дождя под телегой, накинув на себя старую попону. — Пап! — повторил посиневший сын, медленно вылезая из своего укрытия. — Давай ты на ворот, а я в шурф полезу.

Крутой характером Яков Лазаревич в другой раз, может, и выместил бы злобу на сыне, а тут вдруг глянул на мальчонку и молча кивнул. Не хотелось ему засветло возвращаться в поселок, он точно уже слышал пересуды на каждой улице, в каждом проулке, в каждой избе. Хотел оттянуть время, утомить себя работой, пережить, пережечь в себе неудачу.

Не говоря ни слова, он взялся за мокрую кованую ручку ворота. Николай, постукивая зубами, полез в бадью. Заскрипел ворот, опуская мальчишку в темноту ямы.

Когда из глубины шурфа донеслись глухие удары кайла и звон лопаты, Яков Лазаревич пришел наконец в себя.

— Эй, Николайка! А ну лезь в бадью! — закричал он в открытую пасть шурфа, на дне которого работал его маленький сын. — Слышишь? Кому говорю?!

— Поднимай! — отозвался сын.

Однако вместо сына Яков Лазаревич поднял полную бадью грунта. Опрокинув бадью, он снова закричал сыну, чтобы тот немедленно поднимался. Но и вторая бадья пришла с грунтом, и третья. Наконец четвертой бадьей отец поднял на поверхность чумазого Николайку.

Такого с ним еще не было. Яков Лазаревич щипал себя за щеку, дергал за ухо, прикусывал губу, но ничего не чувствовал. Все было как во сне. Как в сказке. Будто само Чудо решило поиграть с Яковом Лазаревичем. Три крупных самородка с глубокими корявинами неопределенной формы едва умещались на его широченной ладони. Они тянули килограмма на полтора-два.

— Что это?! — раз за разом спрашивал он то ли себя, то ли сына. — Откуда это?!.. Почему?!.. Что за чудо! За что?!..

Николайка стоял рядом и лыбился во всю ширину перепачканного глиной лица.

— Ты что-нибудь понимашь?! А?! Я спрашиваю, ты что-нибудь понимашь?! — спрашивал отец не своим голосом.

Николай уговорил отца вновь опустить его в забой. И снова удача, да еще какая!..

Елизавета Александровна встречала мужа с сыном у ворот. Распознав по их лицам удачу, она и обрадовалась, и опечалилась. Обрадовалась тому, что свершилось предсказание гадалки и они снова заживут в достатке. Но потом, как сказала старая Торлопиха, года через два, придет сила окаянная и все отымет. Хоть ты баба и хитрая да бережливая, только беда красная высосет все из вас и мытьем, и катаньем. А покуда радуйтесь.

И они радовались. Пустые амбары наполнили провизией и мануфактурой, сладили пристрой к конюшне, подкупили коней, двух стельных коров, старших дочерей замуж отдали…

Из старой артели Яков Лазаревич не взял никого. Новые старатели работали хорошо, бойко и с азартом…

Два года ложок дарил им богатое золото. Перевернули его вверх дном. В поселке появились новые дома, хозяйства, скотина…

Но пришла новая Власть…

Никогда не думал Яков Лазаревич, что на своем прииске сторожем будет. Что ложок станет государственным и он будет охранять уже не свое, а казенное золото.

— И что потом? — теребил за колено Егорка. Он выгнулся винтом, заглядывая в непроницаемое лицо деда.

— А потом пришла новая власть… Пришла, изгадила церковь, — дед кивнул на дальний храм, — посшибала кресты, посбрасывала колокола и отняла все добро, что наши с тобой предки наробили да я добавил.

Выговорившись, Яков Лазаревич обмяк, потемнел лицом и стал точно пиджак — мятый, старый, изношенный.

— Я к чему это, — он открыл глаза и повернулся к Егорке, — а к тому, что я-то ничего вам не оставил в наследство, ни отцу твоему, ни тебе. И от этого горько. И жить горько, Егорка, и умирать. Вить здесь все перерыто да перепахано нами, Богутскими, до самого Урала-Камня перепахано.

Дед встал и, дорастив к козырьку фуражки свою сухонькую ладонь, устремил слезливый взгляд вдаль, в синеву гор, что вытянулись поперек горизонта.

Егорка, затаив дыхание, слушал деда и смотрел на него уже по-другому. Он начинал понимать, что Яков Лазаревич не всегда был таким старым и слабым. Он вдруг увидел его большим, сильным и грозным, богатым и властным. И в этот момент ему страшно захотелось походить на того, молодого, деда, огромного, бесстрашного и отчаянного. «Я буду таким же, я обязательно вырасту и стану таким, как мой дед!» — точно зарок дал себе Егорка.