Тайна озера Золотого. Книга 2 - [26]

— Пошабашить мы решили, Лазарич, — покашливая в бороду и не поднимая глаз, проговорил Устин Шепелев, артельный бригадир. Похожий на переросший гриб-обабок, с накинутым на голову дерюжным мешком, размякший и понурый, он стоял боком к Якову Лазаревичу, — сил больше нет пустую породу гонять.

— Не время, Шепель! Здесь оно, здесь! — Яков Лазаревич с остервенением саданул кулачищем по верхнему венцу колодца. — Здесь, Устин! Я его чую! Давай еще бадью-другую поднимем…

— Как знашь, Лазарич, только мы уходим, — проговорил «обабок» и повернулся спиной.

В глазах у Якова Лазаревича потемнело. Все, все, что у него было, он выплатил артели, выдал и деньгами, и натуральным товаром. Ничего больше у него в амбарах не осталось. Осталась вера в этот крутой ложок, в этот шурф.

А началось все с пробы, которую он сделал весной в устье ручья, что радостно выбегал из сумрачного безымянного ложка. Вот там-то, в месте его впадения в тихую заводь, и колупнул, а после сполоска в уголке трафарета и блеснул тусклым солнышком самородочек с плоскую горошину. Колупнул еще — щепоть песка-крупки засветилась! Вот и все. Уже на другой день привел артель и встал лагерем. Но вот и лето на исходе, а золота нет. Не было даже маломальской затравки. Набили шурфов, разрыли половину ложка, а золота так и не было. Приуныли мужички. Опустели амбары Якова Лазаревича. Весь поселок смотрел на него с жалостью. Три чистых месяца невезухи. Такого с ним еще не было. Затосковал, запечалился Лазаревич.

В одну из бессонных ночей он возьми да и признайся в своем невезении супруге Елизавете Александровне. Та внимательно выслушала и призадумалась крепко. Хозяйство гибнет, детишек полон дом, и все их будущее от песка золотого, будь он неладен, зависит. У мужика один ум, у женщины иной. День мучилась сомнениями, другой, а в ночь на третий решилась, собрала гостинцев узелок и пошла украдкой от всех к Торлопихе — старой ворожее, что жила на самом краю села у черного леса.

Люди звали ее не иначе как колдуньей, боялись даже близко подходить к ее дому, который издали походил на саму хозяйку — длинный, плоский, горбатый. Одной стороной он будто от усталости привалился к невысокому взгорку, отчего крыша просела, а окна перекосило точно от паралича. Другая же сторона дома, напротив, несуразно вздыбилась, как лошадь в последнем перед забоем порыве. Кривыми были и ворота, с открывшейся наполовину когда-то еще давным-давно створкой, да так и вросшей в землю — заходи любой.

Елизавета Александровна тенью скользнула вдоль спящей улицы, нырнула в кривые ворота и осторожно постучала в низкую дверь. «Открыто», — тотчас ответил скрипучий голос.

Лишь под утро Елизавета Александровна вернулась домой.

— Не бросай, Яков, ложок, есть там золото, — ласково проговорила она Якову Лазаревичу после завтрака. — Сердцем чую, родимый, душою!

А через девять дней вместе с Анной Филипповой и ее восьмилетней дочерью Маней, блаженной от рождения, она подъезжала к логу. Утро было раннее, туманное, росное. Девочка сидела на телеге и, улыбаясь, покачивала на руках самодельную тряпичную куклу. Мокрый рот у нее никогда не закрывался. Время от времени, взяв куклу за ноги, она неловко отмахивалась от комаров, лупила ею по своим остреньким коленям, когда маленькие кровопийцы на них садились. Потом снова качала, не обращая внимания ни на туман, ни на промозглость раннего утра; не любопытствуя, куда и зачем ее везут.

Было двенадцатое июля — Петров день. Артель в связи с праздником и окончанием поста отдыхала. На дне ложка толстенными коростами бугрилась развороченная земля с длинными дощатыми лотками вдоль ручья, брошенными тачками, лопатами, квадратными срубами, перечеркнутыми воротами, бочкообразными бадьями, бревнами, костровищами…

Елизавета Александровна в точности выполняла указания Торлопихи. Ровно семь дней Маня пила настои, которые старая ворожейка дала Елизавете Александровне. Семь дней девочку ничем не кормили, кроме замоченных черных грибов да каких-то странных зерен. Семь дней не выпускали ее из дома и старались ничем не беспокоить. И вот настало время. Сейчас должно произойти то, что Торлопиха задумала.

— Иди, доченька, ступай пописай, — ласково проговорила Анна. Сняв девочку с телеги, она взяла ее за руку и стала спускаться на дно крутого ложка. Елизавета Александровна последовала за ними. Спустившись к шурфам, свежим раскопам, Анна отпустила руку девочки: — Иди, моя сладкая, пописай, — снова проговорила она громко.

Однако Маня не спешила. Не выпуская из рук куклу, она продолжала то гладить ее, то отмахиваться ею от комаров. Растянутый в странной улыбке рот обильно слюнявился, пускал пузыри. Постояв несколько минут, девочка неожиданно вздрогнула, точно к ней кто-то прикоснулся, и быстро пошла вверх по ложку. Было впечатление, что некто невидимый вел девочку за руку. Она шла торопливо, ловко огибая невысокие срубы, тачки, штабеля бревен, шалаши, то и дело перепрыгивая ручей… Прииск закончился, но девочка шла себе дальше, поднимаясь вверх по ложку. Забыв про мать и ласковую тетю, забралась на небольшой скальный уступ, с которого ручей обрывался водопадиком, обогнула длинную лужу и шагов через сорок остановилась. Помедлив, закрутила головкой, словно что-то отыскивая, и наконец, решительно сделав еще с десяток шагов, спустила штанишки и присела.