Таежная богиня - [11]

— Нет, — вдруг проговорил Гердов, — нет, не правда.

— Однако! — Гость опять уперся взглядом в столь несговорчивого и, как ему начинало казаться, жадного до денег молодого художника.

— Ну, подумайте сами, — Никита взялся за стакан, — некий студент-дипломник получает “уд”, его работу называют бездарной и...

— Но мы-то с вами знаем, молодой человек, что это не так, — перебил гость. — Это во-первых. А во-вторых — кто называет? Я, милый мой Никита, седьмой год присутствую на подобных защитах и поражаюсь дремучести и непрофессиональности ваших педагогов. Надеюсь, вы слышали, есть такое мнение, что в преподаватели идут либо неудачники, либо те, которые так и не поняли сути профессии...

— Но...

— Это не только мое личное мнение, дорогой Никита. Позвольте, я продолжу? Так вот, поверьте, я знаю, что говорю. Здесь учат ремеслу, вооружают, так сказать, инструментарием, готовят рисовальщиков и живописцев, а художниками становятся лишь единицы. Вернее сказать, они таковыми уже приходят от самой матушки-природы, если угодно, от Господа Бога... Им нужно окружение, атмосфера искусства, так сказать, чтобы разобраться в себе и понять, кто они и зачем. И вы, мне кажется, поняли... Или очень близки к этому. Ведь что такое настоящий, талантливый, гениальный художник, — гость закинул ногу на ногу, забыв о зыбкости сиденья, — это, с вашего позволения, что-то вроде электропредохранителя, да-с, молодой человек, который одной клеммой, то есть рукой, держится за Бога, а другой — за нас грешных. И вот через этот предохранитель на нас, убогих, с неба идет высокое и чистое, а снизу через него же шпарит грязное и низкое. Одно жаль: эти предохранители недолговечны — быстро сгорают и выходят из строя. Особенно те, которые более тонкие и чувствительные. Вспомните судьбы великих художников, поэтов... — гость встал и заходил по маленькой комнатенке. — Вы, милейший, не можете это не понимать. Я представитель крупнейшей бельгийской фирмы, по роду службы большую часть времени провожу в Москве. Дома в Брюсселе я имею личную и весьма неплохую галерею. У меня чутье, понимаете ли, нюх на молодые таланты. Все ваши работы, начиная со второго курса, у меня. Каждая из работ занимает не менее семи квадратных метров, и это в центре Брюсселя!.. А ваши “Грезы юности” вообще на отдельной стене с индивидуальным микроклиматом и за небликующим стеклом.

Никита слушал весь этот, как ему казалось, вздор через пелену нового опьянения и дивился, как складно накручивает этот блистательный гость...

— Вот ваш коньяк, — ворвался в комнату Стасик Пилипенко, слегка запыхавшийся, но счастливый от немалой сдачи, что осталась у него в кармане.

— Очень вовремя, молодой человек, очень, — оживился гость и, послав Стасика мыть стаканы, взялся за бутылку. — Рекомендую, дорогой Никита, рекомендую “Арарат”, причем именно трехзвездочный. Ощущение, как от созерцания Ван Гога или Поля Гогена — в оригинале, естественно, честное слово!..

Влетел Стасик с тремя мокрыми стаканами. Гость достал белоснежный платок и, прежде чем взяться за бутылку, тщательно вытер свой стакан.

— Ну что, господа художники, я предлагаю выпить за истинный талант, найти и раскрыть который — это тоже талант, и неизвестно, что заслуживает большей славы, — закрутил тост щеголеватый гость и, не чокаясь, закрыв глаза, сделал первый глоток.

Никита время от времени поглядывал на пухленькую кучку долларов и разрывался на части. Голоса внутри него крепли и требовали быть разумным и рациональным. Когда еще привалит удача, когда еще случится вот такая халява? Но вместе с голосами был еще смех, хриплый и тихий. Этот едва различимый смех перекрывал его разумные мысли.

— Ну так как, уважаемый? — проговорил гость. Он поставил стакан, отломил от плитки квадратик и поднес ко рту.

— Да никак, — неожиданно для самого себя произнес Никита. Не обращая внимания на хваленый коньяк, он выпил второй стакан своего портвейна и очень взбодрился.

— О-о, а мне это начинает еще больше нравиться, дорогой мой! Ваше упорство и торг вполне, как говорится, понятен и уместен, мало того, это, если быть предельно откровенным, делает вам честь. Тогда мне остается выложить все карты и, так сказать, как Бог даст.

— Это что, — не выдержал быстро пьянеющий Стасик, — это за что такие деньги, Никита, ты что-то продаешь?

— Потом, молодой человек, потом. Вот смотрите, — гость опять повернулся к Никите, — мое последнее предложение. — Он в третий раз достал бумажник, и кучка намного выросла. — Здесь, дорогой вы мой Никита, три тысячи, в переводе на ваши рубли сегодня это небольшое состояние.

Никита допил портвейн, посмотрел на гостя так, будто только что увидел его у себя в комнате, потом на обомлевшего Стасика, у которого рот был открыт в молчаливом вопле, и только потом перевел взгляд на край стола, где возвышалась пачка иностранных денег. Голова стремительно туманилась.

— Сударь, вы издеваетесь. Вы слепы и ничего не смыслите в живописи. Посмотрите на этот “шедевр”, — Никита сделал неуверенные шаги в сторону двери, опасно покачнулся, но вовремя схватился одной рукой за дверную ручку, а другой с трудом перевернул картину. Едва это произошло, как комната наполнилась каким-то странным свечением, настольная лампа, точно от стыда, почти погасла, а все пространство засверкало, будто от мельчайшей золотистой пыли. Гость соскочил со стула.