Свирель Марсиаса - [7]

Усов Дьок не носил. Позже я узнал, что он объездил весь свет; работал в Америке, Аргентине, Румынии, Австралии. Не знаю, каким образом, но ему удалось повидать даже Японию. Вот где-то в тех местах Дьок и оставил свои усы — так он шутил, по крайней мере.

В Тушемишт мы прибыли в сумерки.

Хотя меня в телеге и растрясло, я шел бодро, перекинув через плечо лук из Мокры. На шее у меня болтался мешочек, полный папоротниковых стрел. Дьок пытался было держать меня за руку, но я захотел идти впереди.

Ребятишки из Тушемишта — и откуда их столько прибежало! — толпились вокруг нас. Больше всего их изумлял мой прекрасный деревянный лук, которым я, надо сказать, очень кичился. Конечно, никто из них толком не представлял себе, что лук, висевший на моем плече, вполне мог сойти за ружье. На следующий день я им рассказал, что это такое, дал посмотреть, и они только диву давались, как красиво и метко я стрелял из него.

Жаль, этого не видели ребята из Поградеца, которые смеялись и дразнили меня гегом, когда я поймал первую плотвичку. Теперь бы я смог им кое о чем порассказать! Ведь недаром я поймал две корзины форели, стрелял в раков из лука, видел, как отец Хекурана поймал живую змею… Но в Поградеце мы задержались недолго — всего на несколько часов.

Зато в Тушемиште провели два дня и две ночи.

В этом Тушемиште, у подножия красной скалы, на каждом шагу попадались источники. И какие источники! Вода била у подножия горы и растекалась по бесчисленным арыкам, пересекавшим деревенские улицы и дворы. У каждого дома был источник. Родниковой водой орошали поля и сады, что давало свои результаты: фасоль и перец, которые разводят в Тушемиште, славятся далеко вокруг.

Мой отец очень соскучился по этим родникам. Они с Дьоком рассказывали, как лет десять назад, когда отец учительствовал в деревне, зимой по арыкам Тушемишта поднималась из озера форель, и ее глушили ночью, при свете керосиновых ламп.

Поймав две корзины форели, я стал заядлым рыболовом и, внимательно слушая эту историю, представлял себе местного попа, которого, как рассказывал отец, никто не мог превзойти в меткости попадания ночью батогом-двузубцем в форель, и его попадью — она чистила рыбу быстро-быстро и еще полуживую бросала на сковороду.

Вспомнив все это, Дьок, тяжело вздохнув, вынул изо рта сигарету, снял свою почерневшую шапку, и глаза его наполнились слезами.

— Эх, брат мой! — сказал он. — У меня сердце болит, когда вспоминаю то время. Тяжелая была пора — что правда, то правда. Турок у нас всю кровь выпил. Но ведь это была наша молодость! А ты помнишь своего двоюродного брата Петри? Царство ему небесное! Теперь его могила травой поросла.

Такими остались у меня в памяти слова Дьока.

Вздохнул и мой отец и покрутил свои усы. Может быть, и у него на глазах навернулись слезы.

Кто был этот двоюродный брат, о котором они говорили? Где его могила?

А побратимы тем временем пили перед ужином раки из одного стакана. Я быстро отвлекся и снова стал играть с детьми Дьока.

Утром следующего дня Дьок взял меня за руку, и мы стали подниматься на холм, на вершине которого находились деревня и церковь.

Отец шел впереди. Его трость стучала по камням. На нем была соломенная шляпа — в Корче их называют псафа: плоский верх и черная, в четыре пальца шириной лента вокруг, черное пальто, молочно-белые брюки. Он шел осторожно, ступая с камня на камень, чтобы не поцарапать свои белые ботинки.

Мы взошли на вершину холма. Перед нами расстилалось темно-голубое, местами более светлого оттенка, озеро. Прохладный легкий ветерок шумел в акациях, и сухая трава шуршала под ногами.

Вокруг церкви раскинулось деревенское кладбище. Отец бродил среди могил с шапкой в руке. Наконец он остановился около большой каменной плиты.

— Вот здесь он и лежит, бедняга! — сказал Дьок и тоже снял шапку.

Вот она где, могила Петри, двоюродного брата моего отца!

То, что я вам расскажу сейчас, много раз мне потом рассказывал Дьок, с семьей которого я по сей день очень дружен.

Петри приехал учительствовать в Тушемишт после моего отца, когда того перевели в Эльбасан. Он жил там с 1904 года. Это были времена турецкого владычества. Турки запрещали учиться на албанском языке, албанских школ не было вообще, и дети могли посещать только турецкие и греческие школы. Наши родители тайно учились читать и писать на родном языке. В Тушемиште в школе изучали греческий. Его преподавал мой отец, потому что и он в свое время учился в греческой школе. То же самое можно сказать и о Петри — нашем родственнике. Но они тайно обучали детей родному языку. Не только детей, но и взрослых. Дьок тоже так изучал албанский. Он держался сперва заодно с греками, потому что учился в греческой школе и вбил себе в голову, что раз он христианин — значит, он грек, а не албанец. Представляете себе, насколько мало способен был он тогда к разумным рассуждениям! И причиной этому была греческая пропаганда в нашей стране.

Деревенские учителя, мой отец и дядя, сделали из Дьока настоящего албанца.

Петри, двадцатилетний парень, еще не был женат. Он очень любил бродить по горам и равнинам. Охотился неподалеку, на болоте Блата Старова, где водилось много диких уток, гусей, пеликанов и вообще какой угодно птицы, удил рыбу на озере или купался там целыми часами. Купался он не только летом, но в любое время года, даже когда озеро покрывалось льдом.