Свирель Марсиаса - [11]
Незадолго до этого Авни Рустеми убил изменника родины Эсад-пашу Топтани. Он пригвоздил его к земле семью пулями в самом центре Парижа, столицы Франции, где паша совершал свои грязные сделки в ущерб Албании.
Все поражались смелости Авни. Он стал любимым сыном своего народа. Теперь его знали все от мала до велика.
Я представлял себе Эсад-пашу Топтани похожим на одного бея, которого когда-то видел. Огромный нос, голова, как куль зерна, красная феска, и на ней болтается помпончик, похожий на мяч, — этак фунта в три весом. Я воображал его себе большим и толстобрюхим. Должно быть, под ним дрожала земля, как под черным сказочным великаном, когда он упал, пронзенный пулями Авни.
А сам Авни представлялся мне ловким, статным юношей с черными блестящими глазами и таким широкоплечим, что, когда он дышал полной грудью, становилось даже страшно.
Из всего этого у Авни оказались похожими только глаза, да и те не были черные. Он не был красив, но казался очень привлекательным. Особое обаяние заключалось не только в его глазах, но и в голосе — сильном, бархатистом; а голос очень украшает человека. Он говорил быстро, и слова падали с металлической отчетливостью: данг, данг…
А сам Авни представлялся мне ловким, статным юношей с черными блестящими глазами…
Еще во времена турецкого владычества Авни учился у моего отца в Эльбасане, в Нормальной школе. С тех пор отец его не видел.
Авни возмужал и так изменился, что отец не смог его узнать сразу. Но голос его он не забыл.
Они обнялись с тоской и любовью.
Я, взволнованный, смущенный, стоял в стороне.
Конечно, они стали вспоминать Нормальную школу, потом отец поздравил его с геройским поступком и еще раз крепко обнял.
Авни торопился, потому что его ждали. Расставаясь, он обещал, что придет к нам на обед или ужин.
Не знаю почему, но Авни не сдержал своего обещания, и больше я его не видел. Он оставался тогда недолго в Корче, и мой отец часто говорил о нем дома. Мне вспоминается даже, как отец с одним своим товарищем, который приходил к нам, говорили, что Авни не следует ходить без охраны. Родственники паши, его люди и друзья могли убить Авни. Губернатор Корчи дал ему охрану на те дни, пока он еще оставался в городе.
Прошло несколько месяцев, и однажды, в апрельский день, пришло горестное известие: убили Авни! Наймит президента Зогу убил Авни Рустеми в Тиране.
Авни оплакивали и взрослые и дети. Утрата тяжело поразила всех, даже нас, неискушенных школьников. Учитель рассказывал нам о его смерти с дрожью в голосе. И, рассказывая, он смотрел на нас так, словно требовал, чтобы все мы стали, как Авни.
ДВОЕ ГОЛОДНЫХ
Меня радовало по крайней мере то, что и теперь этот путь пришлось проделать на лошадях.
Я плохо помню, с каким караваном мы ехали, но во всяком случае с одним из караванов Хюсы, который стал теперь другом нашего дома. Ведь, когда Хюса попадал в Корчу, не было случая, чтобы он не посетил нас и не привез весточку из Эльбасана. Однажды, помнится, Хюса доставил даже большой жестяной ящик с маслинами от моего двоюродного брата.
Я снова увидел долину Домосдове и взгрустнул, вспомнив ласточек. Увидел постоялый двор Тюкеса — мы когда-то ночевали там, больше радуясь сказкам караванщиков, чем отдыху. Увидел скалы Джуры и студеный родник, который берет начало прямо на шоссе. Про эти скалы услыхал я в то время одну историю, историю джурайца. Женился наш джураец в Стамбуле и похвалялся своей жене, что его Джура — это город с девяноста девятью минаретами. Когда же стамбулка приехала в Джуру и не увидела ни города, ни минаретов, а всего лишь несколько домов на вершинах каких-то утесов, муж показал ей самые высокие скалы в деревне и сказал:
«Вот наши минареты, дорогая».
И верно, очень похожи на минареты эти скалы Джуры.
Потом Камарский мост — тонкая арка над рекой Шкумбином.
Мне было очень страшно, когда мы переправлялись через этот мост. Ведь теперь я не был запрятан в ящик, караванщик держал меня за руку, и я сидел верхом на лошади, как большой. В то время мне было девять лет.
И, наконец, мы едем по нашему Эльбасану, среди минаретов и кипарисов. Здесь — да, здесь-то, вероятно, будет сотня минаретов и башен с часами.
Стоял июнь или июль — жара нестерпимая. В наших местах мы привыкли к прохладе и здесь чувствовали себя, как в раскаленной печи. Отец, испугавшись, как бы мы не заболели, послал нас на один — два месяца к своим друзьям в Шелцан Шпат — деревню недалеко от Эльбасана.
Дом наших друзей состоял всего из одной очень старой комнаты. Два окна смотрели, как две дыры; высокие каменные ступеньки вели в комнату. Потолка не было, его заменяли толстые кривые балки, почерневшие от времени и копоти. Пол весь потрескался. Внизу под комнатой помещался хлев, где по ночам жевал жвачку единственный хозяйский вол и звенели колокольчиками три козы.
Нельзя описать бедность наших друзей.
Это были старик со старухой и их сыновья: один лет тридцати с чем-нибудь, двое по сорока, а последний моего возраста, девяти лет. Из взрослых сыновей никто не женился. В Шпате жен покупали, а на что могли купить жен мои друзья — Точты? Старость уже надвигалась, когда Точты обзавелись еще одним сыном — Наси. Мы с ним были одних лет, но он казался на два — три года моложе меня. Худенький, недоразвитый, Наси едва находил силы пасти своих трех чесоточных коз.
