Свирель Марсиаса - [10]
Действительно — никого. Я медленно двинулся вперед. Одежда из бумаги шуршала: шшур-шшур…
Куда пойти? Туда, куда все шли, или на площадку перед школой, которая была поблизости?
Размышляя, я робко прошел несколько шагов. В это время толпа мужчин и женщин, усыпанных серпантином, в бумажных фесках, с длинными носами, в маленьких масках, вышла на улицу.
Я хотел скорее вернуться домой, но не мог открыть дверь. Привстав на цыпочки, красный, как перец, от стыда, с митрой на голове и жезлом в руке, я стоял на крыльце и дергал дверную ручку.
— У, епископенок! — сказала одна женщина, приближаясь ко мне.
— Какой красивый! — сказала другая.
— До чего ж хорошенький мальчик — как звездочка! — сказала третья и поцеловала меня в щеку.
Мужчины и женщины окружили епископа и начали с ним играть.
Какой-то мужчина сказал:
— Это не такой ряженый, как другие, — он не умеет говорить: «Подайте, подайте!»
Другой снял с меня митру и, говоря: «Подайте, подайте!» — бросил на дно ее две старые монетки. И все стали бросать туда монеты. Митра наполнилась доверху, и ее так, со всеми деньгами, вернули и надели мне на голову, надрываясь от смеха. Потом женщины по очереди перецеловали меня.
Кто-то из мужчин сострил:
— Епископу целуют руку, дурочки!
И все еще больше рассмеялись.
Другой сказал шутливо:
— Скажи матери, святой отец, чтоб она тебе сделала еще и бороду. Епископы не ходят без бороды.
И все пришли в восторг от такого предложения. Ах, мама, и как это ты забыла мне сделать бороду!
Я открыл дверь, вошел в дом и швырнул митру в угол. Монеты рассыпались на все четыре стороны. Я даже не наклонился, чтобы их собрать, а подошел к кровати, упал на нее и заплакал навзрыд, разрывая на себе красивую бумажную одежду.
Отец с матерью всё видели из окна и всласть посмеялись надо мной.
Мать взяла меня на руки, говоря:
— Стыдно стало нашему сыночку!
Отец решил меня подразнить:
— Откуда ему знать, что такое ряженый! Вот мне так не стыдно. Я мог бы выйти с митрой на голове и пойти куда угодно.
Я сразу поднялся на ноги, вытер слезы и спросил его:
— Пари, что не выйдешь?
— Давай, — ответил мне отец.
— На две кроны?
— На две кроны.
Я быстро опустился на пол и собрал монеты, которых оказалось больше, чем на две кроны. Деньги взяла мама, которая разбила пари.
Когда я умылся и переоделся, мы все трое пошли смотреть ряженых, собравшихся около церкви святого Георгия.
Отец надел митру на голову, и ему совсем не было стыдно; он шел посредине дороги, держа меня за руку. Мама шла с нами вместе и смеялась.
Когда мы прошли часть пути, мне стало как-то не по себе; все люди улыбались, глядя на нас. Я сказал отцу:
— Сними митру, папа, а то неудобно…
— А как же пари? — спросил он.
— Ты выиграл, ладно! — вынужден был я согласиться.
Мать прошептала мне на ухо:
— А деньги-то я ему не отдам.
И мы оба засмеялись.
Отец снял митру, сложил ее и сунул под мышку. В лавке, находящейся около дороги, он купил бумажную феску, длинный красный нос и маленькую маску, покрытую позолотой. Феску надел отец, нос — мама; маску надел я. И все трое, взявшись за руки, пошли смотреть на ряженых.
Итак, только мы втроем не были ряжеными в тот год в Корче.
Вечером какие-то ребята запустили огромного змея, по величине больше колокола в церкви Святого Георгия. Изнутри он освещался свечами. Змей упал на вершине горы Мборье и там сгорел.
Какое это было зрелище!
В ту ночь, как и всегда, мама продела нитку через яйцо, и мы играли в «ам». Я и на этот раз укусил яйцо первым и съел его.
ВСТРЕЧА С АВНИ
Наша семья жила тогда при въезде в город. Спускаясь переулками, мы с отцом приблизились к церкви Шен Дьердя. Там, против церкви, посреди дороги остановился молодой мужчина, одетый в черную бурку, спускавшуюся ему до самых ног. На голове его возвышался белый тюляф[1]. Низенький, он казался совсем круглым под буркой. Тем резче выделялись сухощавые и тонкие черты его лица.
Мой отец не обращал на него внимания, а больше смотрел себе под ноги, боясь поскользнуться на булыжной мостовой. Зато мне сразу бросился в глаза этот одетый не так, как другие, незнакомый юноша, который, остановившись посреди дороги, с улыбкой смотрел на нас. Взгляд его серых глаз был пронзителен и светел.
Я шепнул отцу, легонько толкнув его локтем… Отец заметил юношу, неподвижно стоявшего на месте, но все еще не узнавал его. Нас отделяли шага два…
— Что, не узнаете меня, господин профессор? — спросил незнакомец.
И по голосу отец сразу узнал его.
Лицо его осветилось радостью, и, не говоря ни слова, он раскинул руки и обнял юношу крепко-крепко:
— Это ты, мой Авни! Как ты поживаешь, Авни? Как твои дела, герой Албании?
Я как сейчас слышу эти слова, которые даже мое детское сердце заставили прыгать от радости.
Авни Рустеми — это был он! — знала тогда вся Албания. Хотя мне было не больше восьми лет, я часто слышал, как о нем говорили мой отец и его товарищи. В тот год я посещал третий класс начальной школы. Учитель два раза говорил нам об Авни — и с какой гордостью!
