Странный рыцарь Священной книги - [5]

И подошел к стене. Лишь тогда я заметил, что там есть дверь. Ключ с усилием повернулся, а Доминиканцу пришлось поднатужиться, чтобы дверь уступила и приоткрылась. Мы вошли — сначала я, за мной кардинал и Доминиканец — в каменную темницу. Посреди нее стоял один-единственный небольшой сундук, окованный железными обручами и напоминавший сказочные сундуки с сокровищами.

Кардинал сказал:

— Эта темница предназначена для одного-единственного узника — опаснейшего из всех. Для Тайной книги богомилов.

Я молчал. Торжественность, с какой были произнесены эти слова, подсказывали мне, что он намерен сообщить нечто крайне важное. И он сказал:

— Анри де Вентадорн, ты доставишь сюда страшную эту Книгу, дабы навечно заточить ее здесь.

Стало ясно, зачем меня привели. Разумеется, я не раз слышал о Тайной книге богомилов. Но слышал также об их сокровищах, о сундуках с яхонтами и мешках с золотом, некогда перевезенных в Монсегюр после падения Болгарского царства.

И верил в эти россказни не больше, чем в чашу Грааля. Выходило, однако, что эта Книга существует, иначе могущественнейший из римских кардиналов не водил бы меня по этому преддверию ада.

Кардинал сказал:

— Когда Книга окажется здесь, в своем вечном узилище, ты получишь пять тысяч золотых венецианских дукатов.

Я в изумлении воскликнул:

— Есть книга, которая стоит пять тысяч дукатов?

Кардинал сказал:

— Столько стоишь ты, Анри. Книга же — во много раз больше. Она бесценна. Во что, полагаешь ты, обойдется новый поход на еретиков?

Я молчал. Кардинал и монах тоже. Молчание становилось невыносимым, и я спросил:

— А что в этой Книге?

Кардинал ответил:

— Корни тех ересей, что сотрясают христианский мир и Святую нашу католическую церковь.

Доминиканец добавил:

— Окаянные черви, что подтачивают корни благословенного древа Святого Креста.

Кардинал сказал:

— Святой Бернар говорит о еретиках — они безгрешны, никому не причиняют зла, не едят даром хлеб свой и учат, что каждый должен жить плодами трудов своих. Многие добрые христиане могут поучиться у них.

На это я сказал:

— Монсеньор, благородство, выказываемое вами к еретикам, превосходит даже справедливость вашу.

Кардинал ответил со вздохом:

— Не благородство это. И не справедливость. Чтобы одолеть врага, должно оценивать его по достоинству.

Он шагнул к сундуку и в связке ключей у пояса стал искать нужный ключ. Плащ его распахнулся и блеснула кольчуга. Теперь он уже походил на воина, а не на священнослужителя. И сказал:

— Лишь самые преданные сыновья церкви могут заглянуть в бездну этой могилы.

А я сказал:

— Ваше Святейшество, доверие и благоволение ваше — наивысшая для меня награда.

Он невесело усмехнулся:

— Мое благоволение в придачу к золотым флоринам.

Я возразил — не столько из желания поторговаться, сколько для того, чтобы рассеять мрачную торжественность, которая леденила не меньше, чем каменные стены темницы:

— Вы не совсем точны, Монсеньор.

Кардинал в первую минуту не понял меня, лишь почувствовал, что я пытаюсь разогнать гнетущую тучу предвечного хлада и неумолимой обреченности, которая навалилась на нас. И сказал:

— Не хочешь ли ты сказать, что тебе мало моего благоволения?

Я ответил:

— Позволю себе напомнить вам, что речь идет о пяти тысячах венецианских дукатов, а не флоринов.

Поясню, если кто-то не знает — золотые венецианские дукаты ценились дороже флорентийских флоринов.

Доминиканец презрительно хмыкнул. Кардиналу, наконец, удалось приоткрыть сундук. На дне его лежал один-единственный лист пергамента, прилепившийся к железу, не свернутый в свиток. Я потянулся за ним, но кардинал перехватил мою руку. Сам вынул этот лист и взял у меня факел. После чего сказал:

— Евангелие от Святого Иоанна…

Я невольно добавил:

— Четвертое Евангелие.

Доминиканец с внезапной, напугавшей меня горячностью воскликнул:

— Пятое Евангелие! Лже-Библия еретиков.

Кардинал, не заглядывая в пергамент, заговорил:

— Тут вопросы Святого Иоанна и ответы Христа, Господа Бога нашего, записанные самим святым. О том, как дьявол сотворил мир и восстал против Бога, как презренные церковники принудили людей поклоняться кресту, на котором был распят Сын Божий, и молиться новым идолам, называемым иконами…

Пока кардинал говорил, лицо его изменилось: потемнели и остекленели глаза, губы скривились — тонкие, жестокие. Он словно выплевывал эти невыносимо горькие для него слова. С отвращением произносил их и страшился произнесенного. Однако находил в себе силы изрекать их.

Потом опустил руку с пергаментом и закрыл глаза. Он извлекал слова, как черных рыб из мутного потока:

— В этой Книге отрицается Святое причастие и Божественная литургия…

И умолк, уже не в силах произносить дерзостные слова. Тогда вновь прозвучал голос Доминиканца:

— В ней возводят хулу на священные звания и утверждают, что священнослужитель — обыкновенный смертный.

Вновь заговорил кардинал:

— Там написано, что церкви не пристало вторгаться в мирские дела.

Доминиканец произнес:

— И что бедный люд не должен повиноваться господам своим.

Я слушал голоса их, обгонявшие друг друга в полутьме каменной гробницы, и словно участвовал в некой черной литургии в подземном храме отринутого Бога. Меня охватило дурное предчувствие и вместе с тем треклятое искушение найти эту книгу и прочесть. А когда оба голоса смолкли, я лишь сказал: