Странный рыцарь Священной книги - [3]

Известно ли вам, во что способны превратить город десятки тысяч нерадивых и неопрятных людей. Несколько недель подряд лил тихий дождь, называемый Уголиновым оттого, что шел он из Остии, епархии кардинала Уголино. Но и дождю не удалось смыть с города все нечистоты.

Де Ноффль не доплатил мне, коня моего угнали, с постоялого двора меня выгнали. В этом разворошенном и распутном городе понял я, в каком я отчаянном положении.

Не оттого, что у меня есть седло, но нет коня и есть живот, а нечем его наполнить. Не оттого также, что имею меч, да некому продать его. А оттого, что, пробуя на вкус остроту немногих изрекаемых мною слов, я ощущал фальшь их — так, попробовав золотую монету на зуб, понимаешь, что она фальшивая. Я сознавал, что начинаю повышать голос и все чаще хватаюсь за меч. Церковный Собор — невообразимое сборище, где было произнесено столько слов, что не хватило бы шкур всех животных, какие только есть на земле, чтобы записать все эти высокопарные речи о вере, чести и достоинстве, за коими неприкрыто зияли хищные уста, готовые хватать и кусать. Эта очередная попытка навести хоть какой-то порядок в нашем запутанном мире, в очередной раз — и, как показалось мне, окончательно — убедила меня в том, что вовек не исправить нам ни его, ни себя.

3

Серым дождливым утром к захудалому постоялому двору, где я нашел приют, подъехали четверо конных стражников из папской охраны. И пришлось мне позорно шагать впереди них пешим — мне, рыцарю, а, значит, всаднику! Шествуя так, припоминал я все прегрешения свои за последние месяцы. Казалось, ни за одно из них не заслуживал я, чтобы меня сопровождали четверо всадников, да еще из числа людей Иннокентия III.

Трижды по призыву этого папы отправлялся я в крестовый поход — первый раз на Иерусалим, второй на Константинополь, а третий против христиан-альбигойцев. Папа Иннокентий благословил еще один поход — детский поход крестоносцев — в нем я не участвовал, подрос уже.

Вопреки всем обычаям Иннокентий отложил свое восхождение на папский престол до праздника Святого Петра. И все уразумели, хотя никто не произнес этого вслух: «Пришел новый Петр». Поговаривали, но вполголоса, что примерял он хранившуюся в Латеранском дворце плащаницу Спасителя — надеялся, что она будет ему коротка. А оказалась велика — Христос был покрупней Иннокентия. Так папа встал меж Богом и людьми — ниже Бога, но выше человека. И провозгласил себя викарием не Святого Апостола Петра, но самого Господа. Кому-то может показаться, что разница вовсе не велика, однако, получилось так, что папа имел теперь право вмешиваться в действия — нет, направлять действия не только духовных пастырей, но и светских властителей, будь они даже императорами. Себя именовал он так: «Царь царей, владыка всех владык, священнослужитель навечно в сане Мельхиседековом».

По какой причине сей великий папа вспомнил обо мне?

В Латеранском дворце меня принял кардинал Уголино из графского рода Сеньи, к коему принадлежал и сам папа. Уголино доводился ему племянником, хоть и был старше Иннокентия. В те дни кардинал достиг уже преклонного возраста.

Кардинал ожидал меня в холодной каменной зале. Вяло чадил камин, ветер развевал тяжелые занавеси на узких окнах, под которые натекала вода. Пахло дымом и мокрой одеждой. Рядом с кардиналом стоял доминиканский монах в белой власянице, перепоясанной вервием, и в сандалиях на босу ногу. При виде его одежды я поежился от холода, а заглянув ему в глаза, окоченел. Веки его были прикрыты, отчего глаза казались трещинами на каменной маске, зубы стиснуты так, что губы перерезали лицо прямой линией. Я уже встречал этого человека прежде — не мог вспомнить, где. Он походил на испанцев той породы, что взращена в Кастилии — они подобны мечу, закаленному в пламени веры и в холоде арабской ненависти.

Кардинал обратился ко мне:

— Рыцарь Анри, я получил скверные известия.

У меня отлегло от сердца. От скверного до очень скверного — немалое расстояние. Он продолжал:

— Отлученный от церкви граф Раймунд прибыл в Марсилию, где жители встречали его — прости меня, Господи — как Спасителя на Пасху.

Я сперва удивился, но мигом осмыслил его слова, и удивление мое поуменьшилось. Марсилия — город свободный, торговый, он никогда не принадлежал тулузским графам. У них был свой сюзерен, но он лишь именовался графом. Весь Прованс видел в Раймунде отважного защитника, считал его своим, любил даже за те неисчислимые беды, что обрушились на его голову. Трубадуры слагали песни о «злосчастном Раймунде». И я опасливо проговорил:

— Монсеньор, марсильцы — добрые католики.

Кардинал сказал:

— Да, но еще более добрые провансальцы. Слушай далее. К Раймунду прибыл герольд из Авиньона…

Авиньон тоже не принадлежал тулузской короне. Вести были действительно скверные. Кардинал продолжал:

— Рыцарь Арнольд Одегар приветствовал Раймунда во главе трехсот провансальских рыцарей.

Все начиналось сызнова. Мы, крестоносцы, сражавшиеся с альбигойской ересью, оставили после себя одни пожарища, однако каждый из нас сознавал, что под пеплом дремлет огонь. Первый же ветер — и Прованс загорится вновь. Я всегда полагал, что высокую сосну нельзя пригибать до земли, нужно либо срубить ее, либо выкорчевать. Иначе она выпрямится и зашвырнет тебя прямо в небо. Что мог я сказать кардиналу?